Дима почти сразу отметил в толпе нужного ему человека: он был высокого роста и немного сутулился, одет он был в красный кафтан, на голове у него был белый напудренный парик, а щеки слегка нарумянены. Он расхаживал по опушке леса, нервно и немного жеманно поигрывая тросточкой. Когда Дима приблизился к нему, в нос ему ударил резкий запах духов, казалось, он вылил на себя целый флакон. Дима с ходу без обиняков поведал своему незнакомцу о том, что он гомосексуалист, что, вообще-то, он из очень хорошей семьи польских эмигрантов, но теперь остался без отца и без матери, да еще и без работы, а аристократ столь же быстро, без какой-либо видимости колебаний предложил Диме жить у него в качестве прислуги, Дима должен был гулять с собачкой и убирать квартиру.
Наконец-то Дима нашел работу. И все, вроде, шло хорошо, пока однажды он не обнаружил в ванной комнате нечто жуткое, нечто столь ужасное, название чего, рассказывая эту историю Пьеру и Марусе, он даже некоторое время не решался произнести вслух, а все тянул и ужасался, а потом, вероятно для того, чтобы заполнить паузу, опять вдруг начал приплясывать и напевать, изображая из себя то гитариста, то саксофониста. Что же это было такое? Пьер, пока Дима пел и приплясывал, предположил было даже, что этот аристократ просто насрал в ванную, чтобы унизить Диму и заставить его убирать свое говно. Наконец Дима замолчал, сосредоточился и решил выложить все до конца — в ванной он обнаружил резиновый член огромных размеров.
Возможно, аристократ думал, что Дима страдает оттого, что долго не имел ни с кем половых отношений, а может, сам решил намекнуть ему на свои чувства. Дима же, увидев член, не мог прийти в себя от возмущения, он тут же пошел и объявил своему хозяину, что не желает больше работать у него, так как это противоречит его религиозным убеждениям. Он покинул дом аристократа, на прощание громко хлопнув дверью, несмотря на то, что там у него была своя маленькая комнатка с телефоном, и его совсем неплохо кормили.
* * *
Та девушка, что короткое время любила его, оказывается приходила и к писателю-педофилу, но тот не знал, что она приходит и к Пьеру, а Пьер знал, и хихикал, радостно потирая руки. Почему-то это доставляло ему необъяснимое наслаждение. Потом девушка, ее звали Анна, пришла к нему, села на колени, нежно обняла, и лаская его редкие волосы, сообщила на ушко, что больше не придет, потому что полюбила другого. Пьер расстроился, но ненадолго, ведь он мог смотреть на девушек на улицах.
Недавно он видел одну, у которой были прекрасные волосы, они спускались ниже колен: она шла, а они развевались сзади. Пьер подумал, что ей не нужен халат, она могла целомудренно прикрываться своими волосами, когда например, робко, как газель, она будет вступать в комнату, а Пьер сладострастный и нетерпеливый будет ждать ее на ложе, покрытый простынями. Простыни — это хорошо, в простынях ты как в животе своей матери!
Пьер не помнил, как он был в животе у матери, но помнил свою мать, она кормила его, приносила ему пищу, когда он лежал на третьем этаже в своей комнате, как растение, лежал в течение года, ему не хотелось жить, он ни с кем не разговаривал, а она приносила ему еду и ставила перед ним. Он ее съедал молча, ничего не говоря.
А потом его мать отправили в больницу, она была уже очень старая, и просто устала, она так и сказала, что не хочет больше возвращаться домой, потому что ей все надоело, а сильнее всего ей надоела сама жизнь. Затем Пьера позвали в больницу, чтобы он с ней попрощался, и он видел свою мать под каким-то стеклянным колпаком в центре огромного зала. К ней отовсюду были подведены прозрачные трубки, по которым струилась жидкость, — и это произвело на него очень странное впечатление, он даже не мог понять, что это было, он просто помнил, что это было очень странно.
Отец Пьера, когда остался один, собирал во все шкафы своей комнаты съестные припасы, там было печенье, конфеты, банки с вареньем, колбаса, масло и просто хлеб. Он все время боялся, что снова начнется голод, ведь он помнил, как голодно было во время войны. Когда пришли немцы, он все равно продолжал работать, не оставил свою службу, поэтому потом, после войны, некоторые соседи обвиняли его в коллаборационизме, и даже сосед, что всю войну торговал лошадиным мясом и за счет этого разбогател, и тот смотрел на него косо. Он считал, что про него самого никто ничего не знает. Впоследствии этого соседа дети сдали в дом для престарелых, и Пьер иногда приходил к нему, у него была отдельная комнатка с телевизором, а в холодильнике всякая еда и даже бутылочка красного вина, он всегда угощал Пьера, и вспоминал с ним свою жену, которая умерла уже очень давно.
* * *
Дима опять пропал, говорили, что он в Петербурге на Пряжке, куда его упрятали родители, потому что он не давал им покоя ни днем, ни ночью. Но и с Пряжки Дима сбежал и вскоре снова появился в Париже, где как раз проходил джазовый фестиваль, а Дима был без ума от джаза. На все концерты он проходил без билета, если его выводили, он проходил снова, контролерам было с ним не справиться, столько у него было энергии и изворотливости. Потом он учил Марусю, как надо проходить без билета:
— По бокам стоят два контролера, а ты так идешь, смотришь на одного контролера, и протягиваешь к нему одну руку, а вторую руку протягиваешь в другую сторону, как будто даешь билет другому, и каждый из них думает, что ты даешь билет его напарнику.
Правда, Марусе так и не довелось проверить димины слова на практике.
Он снова появился в доме у Пьера, заявившись туда прямо в пижаме, на голове у него красовалась не то феска, не то ермолка. Прямо с порога он объявил, что стал мусульманином и спросил, в какой стороне находится Мекка. Пьер ему указал направление, но только приблизительно. Каждый вечер Дима спускался в подвал, становился на колени лицом по направлению к Мекке и совершал мусульманскую молитву. Он набрасывался с кулаками на каждого, кто случайно плевал на землю, даже на Пьера, который очень часто харкался. Дима утверждал, что никто не имеет права оскорблять землю.
Дениса он таким образом вскоре отучил от плевков. Однако Пьер никогда не менял своих привычек, и однажды, после очередного возмущения Димы по поводу его плевка на землю, вытолкал того за двери. В конце концов Дима вынужден был признать право плевать на землю за Пьером, остальных же продолжал преследовать.
Пьер так долго терпел присутствие Димы в своем доме, потому что Дима всегда приносил с собой продукты. Он приносил прекрасное тонко нарезанное мясо, сырое, но его так и ели сырым, только предварительно заливали соусом, который прилагался тут же, в маленьком пластиковом пакетике, на котором был нарисован лимон. Приносил он и мясо страуса, которое Пьер раньше никогда не ел — оно стоило очень дорого, и бифштексы, и куриные эскалопы, и мясо индюшки, козий сыр, масло в пластмассовых коробочках, хлеб, лепешки и блинчики, печенье, белый шоколад и конфеты. Как-то Дима принес банку с шоколадным кремом, у пластмассовой крышки банки был отколот маленький кусочек, а однажды он преподнес Пьеру целых пятьдесят плиток белого шоколада, который Пьер потом использовал как приманку для женщин, попадавших в его дом. Сначала Пьер был уверен, что Дима эти продукты где-то ворует, но ему, вообще-то, было плевать, главное, что не нужно было постоянно думать о том, где достать пропитание.
Но наконец Дима поделился с Марусей и с Пьером секретом этого маленького чуда: Дима нашел место на заднем дворе супермаркета, куда выставляли мусорные бачки с продуктами, срок годности которых кончался.
* * *
Обычно Ивонна работала по ночам и вдруг Пьеру позвонили и сказали, что Ивонна в Сент-Анн. Пьер радостно захихикал и сообщил Марусе, что Ивонна тоже „того“, что она уже в психбольнице. Ивонна потом позвонила сама и попросила Марусю привезти ей пижаму, сигареты и книжку.
На самом деле, Пьер в глубине души немного расстроился, потому что Ивонна с ним обычно старалась быть ласковой, когда он был раздражен или не в духе, она целовала его в красный потный лоб и говорила Марусе:
— Смотри, вот как надо делать! Это совсем нетрудно!
Пьер делал вид, что отгоняет ее, но видно было, что ему это нравится, и вскоре он расплывался в улыбке.
Маруся взяла серые лосины Ивонны, серую ее футболку, пачку сигарет Мальборо и поехала в психбольницу. Пьер подробно ей рассказал, где она находится, потому что он сам провел там два года.
Там его лечили с помощью электрошоков, учили играть в теннис и позволяли печатать на машинке бесконечные стихи. Он потом показывал эти стихи Марусе. „Я параноик…. парано… пара… но…. ик… Параноидальный……. параноический….“ и т. д. и т. п. Тем не менее, когда книга его стихов под названием „Я — параноик“ была издана, один из белых русских, Миша Толстой, прочитав ее, подпал под полное влияние Пьера. Пьер стал для него как бы учителем, и Миша во всем с ним советовался.
