Словом, на перемене к Тютькину явилась делегация из руководящих ребят класса. Эта делегация говорила соответствующие моменту слова. Приблизительно те же, которые несколько ранее говорили делегаты вольного Новгорода, чтобы вернуть покинувшего их князя Александра Невского. И почти те же, которыми чуть позже бояре уговаривали Ивана Грозного не обижаться, а ехать к себе в Москву и царствовать.
— Ладно, — сказал в конце концов художник Тютькин. — Раз так, я буду рисовать вам стенгазету.
— А ты потом просмотри с идейной стороны, — сказала Кипушкина Севе Первенцеву, и тот даже руками развел: дескать, учи ученого!
И Тютькин сделал чудную стенгазету. Она почти целиком состояла из рисунков. К двойному удовольствию ребят, которым раньше не было житья от редактора Севы, с каждого — даже с Коли! — требовавшего заметок на животрепещущие темы дня. Можете мне поверить, что это были прекрасные рисунки. И тут уже сбежалась смотреть вся школа. И даже в самом деле пришел какой-то десятиклассник — здоровенный и в очках, — и он спросил: «Кто это так у вас здорово рисует?»
— Вот он, — растерянно прошептал Ряша, совершенно потрясенный тем, что выдуманный им десятиклассник вдруг действительно пришел и даже вдруг сказал выдуманные им, Ряшей, слова.
А художник Тютькин с безразличным видом прогуливался неподалеку от своего детища и слушал, что там говорят люди.
Люди, как нарочно, говорили разные возвышенные слова и комплименты.
Потом Тютькин возвысился уже до общешкольных масштабов. Он оформлял выставку «Работай, живи и учись для народа», рисовал плакаты, призывающие собирать металлолом и защищать зеленого друга. Потом слава его перелилась за школьные берега и ему поручили нарисовать художественный заголовок для стенгазеты районо «За педагогическую культуру». Потом вдруг пришел беленький, тихонький, робкий лейтенант милиции и, вызвав Тютькина с урока физкультуры, отдал ему честь и даже слегка щелкнул каблуками.
— Я к вам с просьбой от ОРУД-ГАИ. Выручите нас насчет «Не проходите мимо».
— Насчет чего? — спросил совершенно уже ослепленный своим величием Тютькин.
— Ну, со стендом. Который разоблачает пьяниц там, разных нарушителей. Мы вам подработали списочек и темы, которые необходимо раздраконить… то есть отобразить…
— Хорошо, — сказал Тютькин.
— Так мы за вами заедем. Можно сразу после занятий?
— Можно, — разрешил Тютькин, а лейтенант снова отдал ему честь и снова очень явственно щелкнул каблуками.
— За что он тебя? — сочувственно спросил третьеклашка, издали наблюдавший за милицейским мероприятием.
— Помочь просил, — небрежно сказал Тютькин, от души скорбя, что вот такую прекрасную сцену видел один только жалкий третьеклашка. А вот если бы кто-нибудь из своих! Например, Севка или Коля…
Но жизнь и наиболее передовые мыслители настойчиво указывают на непрочность славы и ошибочность самоуспокоения. Разомлевший от успехов, вознесшийся до невозможности Тютькин конечно же был обречен на падение. И он незамедлительно пал, как только разрисовал стенд «Не проходите мимо» и шикарно проехался в сине-красной милицейской машине с двумя громкоговорителями на крыше. Этой машине было велено отвезти художника домой. И Тютькин нарочно назвал шоферу такой маршрут, чтоб промчаться во всем великолепии мимо школы и по тем двум улицам, на которых живут почти все ребята из шестого «Б».
Он, конечно, думал, этот художник Тютькин, что все только начинается и что теперь почти каждый день будет ему подаваться синяя машина с красной полоской и двумя громкоговорителями наверху. Но он зря так думал.
Уже на другое утро после появления в витрине центральной аптеки красочного стенда «Не проходите мимо» разразился скандал. Ужаснейший скандал, по сравнению с которым Колины и фонаревские скандалы были просто как детская опера «Морозко» в клубе швейфабрики № 9 по сравнению с «Пиковой дамой» в Кремлевском Дворце съездов.
На стенде был изображен, между прочим, пьяный нарушитель, стоящий перед огромным грозным светофором. Так вот этот отрицательный пьяница, нарисованный просто, вообще для заголовка, нечаянно оказался похожим… Ну… совершенно в точности похожим на председателя родительского комитета школы — огромного мордастого общественника товарища Ферапонова (похоже, в самом деле выпивавшего).
Мы пожалеем художника Тютькина и не станем вникать в подробности этого громового скандала. Тем более громового, что товарищ Ферапонов орал в директорском кабинете несколько дней подряд, и почти столько же кричал дома товарищ Орлов — папа Тютькина. (Я, кажется, забыл вам сообщить, что художник Тютькин — это просто кличка, а на самом деле этого человека зовут Витя Орлов. Но боюсь, что теперь это уже не существенно.)
— Просто какая-то вивисекция, — сказал Юра Фонарев, который простил Тютькина за тот давний рисунок, поскольку был человеком справедливым и понимал, что казнь уже сто раз перекрыла тютькинскую вину. — Действительно вивисекция.
— Нет, — саркастически заметил ученый мальчик Лева, — вивисекция — это когда животных мучат. Она запрещена. А людей мучить — это не вивисекция, это можно…
— Но ведь ничего такого особенно страшного не произошло, — по обыкновению сказал Ряша в утешение художнику. — Подумаешь, папа не велел рисовать! Вот Тарасу Шевченко, я читал, нельзя было вообще писать и рисовать. А тебе еще ничего, писать ведь можно…
— Можно, — сказал Тютькин, но было похоже, что эта возможность не сильно его обрадовала.
Прошло еще три месяца. Довольно нормально прошло. Наш герой жил спокойной частной жизнью, не выделяясь из серой массы, а вернее сказать, из пестрой массы или даже, еще правильнее сказать, из яркой массы шестиклассников. И получил он по алгебре уже даже не четверку, а пятерку. И как-то незаметно стали его звать просто Тютькиным, без всякого «художника». И мне бы тут закончить рассказ. Но жизнь, которая не подчиняется, вдруг выкинула неожиданную и пренеприятную штуку.
Короче говоря, всеми забытый и всеми прощенный Тютькин был пойман Севой Первенцевым, членом совета дружины, за странным занятием. На заднем дворе, рядом со школьным гаражом, Тютькин малевал что-то мелом на кирпичной стене. Какие-то квадратики, кружки, треугольники и зигзаги.
— Абстракционизм? — испуганно спросила Кипушкина-Могушкина, которую Севка заставил бегом бежать из буфета, чтоб не дать Тютькину опомниться и стереть следы преступления. — Ты считаешь, это абстракционизм?
— Абстракционизм, конечно! — сказал Сева. — Что же это еще, по-твоему?
Ну, и опять был скандал, который мне неохота и даже просто грустно описывать в подробностях. И опять наш Тютькин ушел в частную жизнь, однако больше уже ничего по лотерее не выигрывал и отметку по алгебре не улучшал (поскольку выше пятерки отметки пока не придумано).
Но, видно, не умел Тютькин как следует жить частной жизнью. Еще через два месяца, перед самыми летними каникулами, он, вспомнив, наверно, Тараса Шевченко, вдруг взял и сочинил стишок. Он его сочинил, прочитал про себя, потом прочитал себе еще раз, уже вслух. Потом отнес его в редакцию стенгазеты.
— Ну что это за стихи? — сказала Кипушкина. — «Наша Родина прекрасна, любим мы ее ужасно. Ходим в школу каждый день, заниматься нам не лень». Нет, перехвалили мы Тютькина: ах, талант, талант!..
И все члены редколлегии молча согласились с Кипушкиной, поскольку стишки были действительно неважные.
1965
— Ну куда? Куда лезешь? — спросил Коля, когда Вовка Ряшинцев — тощенький, головастенький, очкастенький — попытался взобраться на пьедестал.
Это была довольно высокая, сильно облупленная бетонная тумба с отбитым углом. Только самые старшие ребята знали, из-под кого этот пьедестал. А Ряша был не из самых старших — он был всего только шестиклассник. Но воображение у него работало хорошо. Так что он видел тут гипсового пограничника с собакой.
Коля удивился, почему это вдруг убрали пограничника с собакой и для чего тогда оставили бетонный пень. Ряша уверенно ответил, что скульптура была антихудожественная, вот и все.
Коля особенным воображением не обладал и поэтому мог сказать только: «Ага». Но зато Коля обладал исключительной физической силой (Ряша в мыслях подчеркивал это слово — «физической», поскольку ему самому оставалось надеяться только на силу духовную).
Но духовной силы, как она ни была велика, в данном случае оказалось недостаточно, чтобы взобраться на пьедестал (честно говоря, не такой уж страшно высокий). Ряша пытался и так и этак, один раз ему даже удалось подтянуться на руках и лечь пузом, то есть не пузом, а даже… непонятно, как это называется у тощих людей… Словом, он лег этим самым на щербатый холодный бетон и стал осторожно заводить ногу. Но сорвался, разодрав рубашку и немножко ободрав плечо. А Коля добродушно сказал:
