— Нашел время, — сказала мама, пытаясь поправить Ряшин воротничок. — Я и так. по твоей милости опаздываю. Меня больные ждут с острой болью.
Мало ей своих больных, обязательно нужно, чтоб и у родного сына тоже была острая боль. Врач, а не понимает!
Через пять минут произошло событие, которое заставило бы Ряшу торжественно заявить, что бог есть. Если бы он умел думать о боге. Короче говоря, не успел он подняться на второй этаж, как нос к носу (вернее, из-за разницы в росте — нос к плечу) столкнулся с Сашкиным отцом. И вдобавок к нему еще и с Сашкиной мамой.
— Вова, — сказали они в один голос. — Ты не знаешь, когда придет Ариадна Николаевна?
— К третьему уроку, — сказал Ряша. — Обязательно! Сегодня же родительское собрание.
Тут таинственным образом, как призрак из стены, возник Сашка.
— Да, — сказал он жалобно, — я забыл вас предупредить.
— Ничего, — сказал Сашкин отец. — Спасибо, Вова напомнил. Мама непременно придет.
— Почему? — обиженно спросила Сашкина мама. — Почему всегда я?
— Потом, — сказал Сашкин папа. — Мы еще вернемся к этому разговору.
И они молча пошли вниз по лестнице.
Дойдя до первой площадки, Сашкины предки остановились и о чем-то заспорили. Слов не было слышно, но было видно, что они что-то такое важное говорят, по очереди тыча пальцами друг в друга. Ряша потом божился, что они будто бы считались. (Знаете, как при игре в жмурки: «На одном крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, а ты кто такой?» На кого придется последнее слово — тому и жмуриться.) Ряша уверял, будто он даже слышал считалочку Сашкиных предков. Будто бы они считались так:
— Я — родитель.
— Ты — родитель.
— Кто же будет победитель?
— Раз, два, три, четыре…
— Сосчитаем до пяти.
— На собранье вам идти.
Вышло, кажется, на Сашкиного папу, потому что он закричал так громко, что уже действительно было слышно на втором этаже:
— Но почему именно сегодня, когда у меня кружок текущей политики?!
— Да-а! — сказали Ряша и Сашка в один голос. И разошлись, не питая друг к другу никакой вражды…
Потом, естественно, были разные уроки: физика, зоология, физкультура, английский и алгебра. И Ряша без особенных приключений слушал, что там говорят учителя и что тараторят, декламируют и мямлят его братья и сестры по классу (по 6-му «Б»),
На зоологии ему самому пришлось отвечать. И он довольно благополучно, на четверочку, рассказал про лягушку зеленую, особенно напирая на то обстоятельство, что лягушка зеленая по преимуществу бывает зеленого цвета.
От физкультуры Ряша, по хилости своей, был освобожден начисто. Кроме него, в классе осталась еще Гаврикова Машка (у нее недавно была какая-то болезнь имени Боткина, что-то такое с печенкой). И еще остался этот кудрявый красавчик Сева Первенцев, у которого, по его словам, было воспаление хитрости.
Сева все 45 минут просидел не разгибаясь, прилежно списывая из Машкиных тетрадок алгебру и английский. Он списывал так долго потому, что, как обладатель самого красивого почерка в классе, вынужден был всегда стараться и держать свою марку. Ряша однажды пустил слух, что будто Министерство просвещения сдало Севины тетрадки в Палату мер и весов. Ну, туда, где лежат эталоны, то есть главные образцы: самый метровый метр, самый килограммный килограмм, самый — ну, не знаю что! — самый круглый круг и самый прямоугольный прямоугольник…
Машке тоже было не до разговора с Ряшей. Она только что получила по физике кислую тройку вместо крепкой четверки, которую по справедливости определила сама себе. Поэтому Машка сидела задумчивая и ожесточенно сосала ириску, именуемую «Молчание — золото».
У Ряши все уроки были приготовлены, а обиды слишком велики, чтобы о них хотелось вспоминать. Поэтому ему ничего больше не оставалось делать, как только мечтать о чем-нибудь.
И он стал мечтать о том, как было бы хорошо, если б вдруг были такие магазины, в которых бы продавалось хорошее настроение или даже прямо счастье… Не за деньги, конечно, а за какие-нибудь заслуги. Или за хорошие дела. Тогда бы все, конечно, старались иметь заслуги и быть подобрее.
— Ты что сам с собой разговариваешь? — спросил Сева Первенцев и поднял наконец глаза от своей образцовой тетрадки.
— Я просто так. Думаю там о разном.
Сева посмотрел на Ряшу внимательно, будто в первый раз его увидел, и потом сказал:
— Слушай, знаешь что? Тебе надо обязательно вступить в ГЮД!
— А что значит ГЮД? — спросил Ряша.
— Группа юных дружинников. Сегодня после пятого урока первое занятие. Можешь, пожалуй, прийти…
Учредительное собрание ГЮДа состоялось в пионерской комнате, среди знамен, барабанов, горнов, гербариев и плакатов, призывавших пионеров учиться и жить для народа, собирать металлолом и макулатуру, не терять ни минуты, никогда не скучать, а также встречать солнце пионерским салютом. Кроме ребят из старших классов (из шестого тут было только двое — Сева и Ряша) здесь присутствовали взрослые. Робкий белобрысый лейтенант из милиции и здоровенный, мордастый дядька-общественник в кителе с голубым кантом, но без погон и с черными пиджачными пуговицами вместо форменных золотых.
Этот дядька долго говорил речь. А лейтенант все это время вздыхал, страдальчески морщился, сжимал руками виски, — было видно, что ему сильно не нравится речь этого общественника.
— У пионэров и милиции одни задачи, — говорил дядька хорошим басом. — Не-ук-лон-ное соблюдение порядка.
Тут Ряша нечаянно заржал, а дядька посмотрел на него сурово и сказал:
— Ты учти, пионэр, от смеха до преступления один шаг.
И он еще более громким и твердым голосом стал излагать суть этих самых задач. Чтоб, значит, пионеры ходили с красными повязками по улицам, следили за порядком и делали замечания взрослым, которые нарушают.
— А свистки нам выдадут? — спросил Сева, подняв руку.
— Это зачем еще? — ужаснулся лейтенант, у которого наконец лопнуло терпение.
— Чтобы нас слушались. А то некоторые взрослые могут не подчиниться или убежать.
Лейтенант тихо застонал, а общественник в кителе с пиджачными пуговицами стукнул пальцем по столу и сказал:
— Далеко не убежит! Учтите, товарищи, за сопротивление дружинникам, равно как и милиции, полагается статья…
— Ну при чем это? — сказал лейтенант. — Какая еще статья? Просто вы, ребята, культурненько подходите, если кто нарушает или переходит не там. И тихо-вежливо укажете: мол, нехорошо, дяденька, нарушать в нашей столице, в самом красивом городе мира…
И тут лейтенант вдруг замолчал, видимо, представил себе какую-то живую картину. Потом он встал и сказал решительно:
— Ну вот что. Я сейчас послушал товарища Ферапонова, подумал и, знаете, засомневался. Может, не надо этого ГЮДа? А?
— Как не надо?! — испугался Сева.
— Да так, пожалуй, не надо. Идите пока, ребята, гуляйте. Мы еще подработаем этот вопрос.
Ребята немного посмотрели, как общественник пыхтел, краснел и дулся, а потом разошлись по своим делам.
Нет, этот ГЮД — новорожденный и, кажется, уже покойный — вряд ли мог кого-либо сделать счастливым. Разве что этого дурака Севку, которому лишь бы позадаваться и покомандовать.
…Посреди двора на пьедестале стояла на одной ноге Машка.
— Что это ты так быстро? — спросила она, увидев Ряшу. — Они не приняли тебя?
— Почему не приняли? — сказал Ряша. — Нам самим не понравилось, и мы решили, что не надо. Вообще никакого ГЮДа не будет.
— А что будет?
— Мало ли что будет. Всякое разное.
И тут Ряша ни к селу ни к городу сказал:
— Машка! Слушай, Машка, вот если бы вдруг открылся такой магазин «Все для счастья»…
— А чем там торговать? — спросила Машка, нисколько не удивившись.
— Мало ли чем, — сказал Ряша не задумываясь, — Подковами. Копеечками, у которых с обеих сторон орел, а решки вообще нету… Или такими пилюлями, усилителями силы, чтоб каждый, кто купит, сразу же сделался непобедимым.
— А зачем быть все время непобедимым? — спросила Машка, сделав ветер своими здоровущими загнутыми ресницами. — Это даже не по-человечески…
Тут Ряша вдруг схватился обеими руками за края пьедестала, крикнул: «Х-хек!» и мгновенно оказался наверху, рядом с Машкой.
1965
Когда Шалашов, розовый и кудрявый, в первый раз пришел к турбинистам, Цаплин сказал бригадиру Феде Садовникову:
— Не бери его. Не трожь дерьма. Ты же знаешь?
— Знаю, — сказал Федя и посмотрел сначала на маленького хмурого Цаплина, а потом на красивое нахальное лицо Шалашова. — Но куда он зимой пойдет?
— На войне он бы под трибунал пошел — вот куда, — сказал Цаплин.
— Сейчас не война, — ответил Федя.
