— Дак какое известие? Известие известию рознь.
— Было бы плохое, она бы тебе так прямо и сказала. А то ведь — жди! А плохое-то чего ждать? Мы и так все в плохих известиях, как беспризорная собака в репьях.
— Миром Господу по-мо-лимся! — донесся с амвона громогласный бас, объединяя молящихся и вселяя надежду. — Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя…
Крестясь и кланяясь, обе женщины вышли из храма, попав сразу во внимание выстроившихся неровным рядком калек и нищих.
Дарья Степановна высмотрела сразу молодого калеку на костыле. В гимнастерке с распахнутым воротом, с пепельной головой, он прыгал на одной ноге, стараясь разогреться. И когда Дарья вынула заранее заготовленный мятый рубль и протянула молодому инвалиду, он недоверчиво посмотрел на нее, покосился виновато на соседей по попрошайничеству: не отнимаю ли, мол, у них удачу, — и как-то молодцевато, будто и не милостыню брал, выловил протянутую деньгу со снисходительной усмешкой, мол, извини, мать, не думал стоять на паперти, да жизнь распорядилась.
— Помолись, сынок, за моего Коленьку, чтобы хоть какой-никакой, а вернулся бы целым и невредимым.
— Вернется, мать, куда он денется? — бодро отозвался молодой инвалид, принимая милостыню. — Я вот вернулся!
— Ой, не приведи Господи! — не сдержала сострадания старая женщина.
— Ай лучше, ежели совсем не вернется? — зыркнул из-под седых бровей обросший волосами старик.
— Ой, тоже не приведи Господь! — помрачнела Дарья Степановна.
— Пойдем, пойдем! — дернула за рукав верная спутница. — Не наговорилась еще? Тут не такое услышишь. Ты думай, о чем тебе Матрона сказала. Жди! Она многого и не говорит. Боится. Власти-то лютуют. Говорят, недавно милиция ее насильно увезла, еле освободили. Она так и скитается, то по домам, то по подвалам.
— Да за что ж это, Господи? — удивленно округлила глаза Дарья Степановна. — Она людям помогает, а ее от людей прячут. И что ж дальше-то?
— А ничего. Не одни злыдни в милиции. Освободили.
— Ой, Господи, — перекрестившись, покачала головой Дарья Степановна.
Они долго еще по пути в деревню разговаривали и о Матронушке, и о хороших людях, на которых земля держится. А не будь их — давно бы рухнула в тартарары, никакой бы войны не надо.
* * *
Известие и вправду вскоре пришло. Принес его немолодой возвращавшийся в свои края солдат. Дарья Степановна не разбиралась в званиях военный и военный. Пилотка со звездой на побитой сединой голове. Пожилой, одним словом. Несмотря на жару, был он в пропотевшей под мышками и на спине солдатской телогрейке, надетой на не менее пропотевшую гимнастерку, в старых растоптанных кирзачах со сморщенными голенищами. На правом плече вещевой мешок, узлом стянутый.
Дарья Степановна вначале подумала, что это и не к ней вовсе. Мало ли кто останавливался передохнуть, кружку воды попросить. Раньше из всех дворов навстречу выбегали бабы: кто? Чей? Да не видал ли сына, мужа, брата? Мигом окружали свежего человека, в рот заглядывали до тех пор, пока до конца не выпытают, до последнего словца.
Но в Климовке и выбегать особо некому было. Если только Авдотьюшке, соседке, да двум-трем вдовам. Но те ютились на другом конце деревни: кричи им — не докричишься. Так что как он, этот пропыленный седовласый солдат, нашел Дарью Степановну, один Бог знает. Видать, большим долгом своим считал увидеться с матерью своего командира.
— Дарья Степановна здесь будет? — крикнул в распахнутые сенцы так, что единственная пестрая курица, спасавшаяся от жары под лавкой, с кудахтаньем выскочила на двор и долго еще недовольно бормотала там.
— Я Дарья Степановна! — не ожидая ничего хорошего, с тревогой откликнулась старая женщина, показываясь из избы.
— Фу ты, жарища какая! — рукавом мазнул пот со лба старый солдат. — Значит, мне сюда. Водицы не найдется?
— Да как же, милок, чего-чего, а водицы всегда можно. Колодец-то у нас за огородом. Из родника. Зимой даже не застывает. Вот какая водица… Вон кружку бери, а вон ведро. Только что принесла, — говорила Дарья Степановна, а сама пытливо всматривалась в пришельца, пытаясь догадаться раньше, чем он сам обнаружит цель своего появления.
И пока гость опорожнял пол-литровую потемневшую кружку, не выдержала, спросила робко:
— А вы чьи же будете?
— Свой я, мать, свой… А водица-то, правда, хороша! — тянул пришелец, примериваясь, как вести разговор, как сообщить о смерти ее последней надежды.
Выдержит ли мать? Много видел солдат, пережил еще больше, в трех госпиталях отвалялся. Не знал, не гадал вырваться из кромешного ада, но вот, израненный, искромсанный, — живого места на теле нет, — возвращался в родные края. И на всякий случай не снимал телогрейку в такую жарынь. А увидел старую мать своего бывшего командира и по горячке хлобыстнул ледяной водицы, чего делать ему доктора никак не разрешили бы. Ну да далеко доктора остались. А мать Николая Краснова — вот она. И что тут делать? Вытащи я ей этот чертов клинок, скажи, мол, вот чем убит твой сын, мать. Вот так, прямо по рукоятку вошел в тело сына твоего родного. И что с ней будет?
С другой стороны, зачем же я сапоги топтал, если не передать матери последнюю память?
— Андреем меня кличут, мать. Андрей Строев. У нас на Урале целая деревня Строевы. И все мужики строители сплошные. Кого ни возьми. Мой отец, мой дед, братья мои. Двое каменщиков, трое столяров, а заодно и плотники… Вру, мать. Уже не трое. Уже один я остался. Повыдергали репку, по-общипали, поганцы… Теперь с какого краю начинать, неизвестно, — Андрей присел на старый сундук, рядом вещевой мешок кинул.
— Да ты в избу-то проходи! — растерянно пригласила Дарья Степановна, догадавшись, с какой вестью сделал немалый крюк от станции этот служивый.
Высохшие, почернелые от работы руки ее дрожали, и она пыталась спрятать их под фартук, дабы не смущать гостя. Но еще тонюсенькая ниточка надежды оставалась, живее кровиночки связывала ее душу с оставшимся миром. Не зря же говорила Матронушка: будет известие. Плохое — давно бы прислали, а тут живой человек пришел.
— Вы от сынка моего? — спросила робко.
— От него, мать.
— Что с ним? — едва выдохнула, вцепилась глазами в Андрея.
— Да все хорошо, хорошо, — тут же успокоил Андрей. — Не волнуйся, мать.
Не посмел пересилить себя Андрей, и самому ему тошно сделалось от вынужденной неправды. Будто оживил он лейтенанта и теперь, хочешь не хочешь, из-за одной слабинки придется целую чужую жизнь придумывать.
Но зато как вспыхнуло, помолодело враз измученное лицо бабки. Молодицей встрепенулась:
— Ой, что ж я сижу-то? Небось, есть хочешь, сынок? Сейчас мигом я самовар поставлю. Старинный у нас самовар-то, а я в нем еще и яичек сварю…
Затрепетала, затараторила. Откуда только силы взялись?
— Вы что же, стало быть, служите вместе? А письма-то, письма-то я от него больше трех годочков не получала. Я-то ему пишу, а от него ничего нет. Ай ранен, думаю. Ну, тогда хоть кого-нибудь попросил бы написать.
— На особом задании мы были, мать. Он и сейчас на задании. Писать нет возможности никакой, — не ожидая от себя, стал врать Андрей Строев.
И сам на себя удивился: брехало-то у меня, оказывается, хорошо подвешено. Уж ежели на правду смелости не хватило, бреши напропалую, чтобы хоть этим согреть чужую душу. Свою-то напрочь война сквозняками выдула.
Но Хлестакова из него не получалось. Еще глубже зарыл Андрей в себя память о командире, который дня за три до гибели уберег от смерти своих солдат. В сумерках, уже после очередной атаки немцев, сидели они в какой-то разрушенной сельской школе, из прокопченных котелков утреннюю застывшую кашу выгребали: днем не до еды было. Вдруг в окне последнее стекло — дзынь! — и на дощатом полу юлой зеленая игрушка крутится. Мгновенье буквально. Кричать «ложись!» бесполезно. Немая сцена. И тут лейтенант, словно уголь горячий, схватил заброшенную гранату. Не успел никто глазом моргнуть — вышвырнул ее в то же окно. В один миг со взрывом команда «ложись!» раздалась. Но все уже и так лежали, а потом так и не успели выскрести свои котелки: отбивали новую атаку.
— Я вот что привез, мать, в память о нем, — чуть не проговорился Андрей. — То есть он просил передать… На, говорит, а то потеряю эту вещицу, а она дорога мне. Мать-то, говорит, сохранит…
Андрей развязал вещевой мешок, достал кортик, выложил на стол. Странно он смотрелся на грубом крестьянском столе, за которым собиралась простая русская семья, обедала, ужинала, отмечала праздники, обсуждала житейские дела свои в надежде на доброе будущее. Здесь, за этим столом, гуляли свадьбу, обмывали рождение детей.
Чего он только не видел, этот стол со столешницей из цельной доски, срубленный еще даже не отцом, а дедом Дарьи Степановны. И всякий гость, разглядев его, дивился умению старинного мастера. А вот игрушка такая разукрашенная, с короной, с нерусским гербом лежала впервые на этом столе.
