— Это что ж такое, сынок? — недоверчиво поинтересовалась мать, глядя на кортик.
— Оружие такое… Знак отличия, — как мог, пояснил солдат. — Вот просил меня твой Коля: передай, говорит, матери моей, то есть вам, Дарья Степановна. Пусть, говорит, сбережет, чтоб не потерялся…
— Отличия знак?.. Ишь ты… Это что ж, его, знать, отличили? Ай как?
— Ну да, знак отличия, — не сдержал тяжелого вздоха солдат. — Как вы-то тут живете? Трудно небось? — сам себя перебил Андрей. — Прости меня, Дарья Степановна, совсем забыл я, старый дурак. Сын-то тебе гостинцы прислал. На, говорит, отвези матери моей… Голодно у них, небось, там, — Андрей порылся в своем мешке и достал две банки мясной тушенки, цельный кусок неколотого сахара, буханку хлеба. — На вот. Извини, больше не мог захватить. Тяжело, мать. Укатали Сивку крутые горки.
— Как живем? — запоздало отозвалась Дарья Степановна. — Живем, как все. Не хуже, не лучше. Одна беда: слепнуть я стала. Да и то, сколько слез-то пролила. Какие глаза выдержат! Ты когда Коленьку-то увидишь, не говори ему об этом. Зачем понапрасну расстраивать? Ты ведь увидишь его?
— Нет. Я ж подчистую списан. Чуток до Берлина не дотянул. Не вернусь я. Отработал свое… Дай-ка я тебе с самоваром-то помогу, — кинулся Андрей расщеплять сухое полено на лучины.
— Вон что: не вернешься? Ну, тогда расскажи мне побольше про Коленьку-то. Где он там? Не ранен ли? Меня-то вспоминает?.. Вернется-то скоро? А то, боюсь, не дождусь я его. Чует мое сердце, не дождусь. Здоровье мое — никуда. Вернется домой, а дома — никого. Пустая изба. Вот чего я боюсь больше всего.
Андрей слушал мать своего погибшего друга, и сердце его сжималось. «Хорошо, что не сказал правду, — думал он, — от такой правды вся Россия бы перемерла, а нам жить еще. Пусть надеется бабка, пусть наговорится со мной вдосталь».
Не привыкать было солдату видеть бедность в измордованной войной стране. Как после половодья обнажается земля, затянутая илом и мусором, когда негде порадоваться глазу, так и темны и неприглядны выбирались из послевоенной разрухи деревни. С тяжелым сердцем глядел Андрей на то, как обносилась изба Дарьи Степановны без мужских рук. Покосившиеся двери, подгнившие ступеньки, почерневшая соломенная крыша, похожая на решето при любом мало-мальски сильном ливне. Но главное — треснувшая печка. Летом еще можно ею пользоваться, пока дым не начинал выбиваться из трещин и дверь открыта, чтобы не угореть. А как жить старухе зимой?
Все это зацепило Андрея. И хотя торопился он вернуться в свою Строевку, знал по себе, не будет покоя его душе, если уедет, не пособив старой женщине.
Так и сказал он Дарье Степановне:
— Николай не скоро вернется. А в такой избе ты, мать, зимы не протянешь. Пока погода стоит, разреши поживу-ка я у тебя. Поправлю кое-чего в хозяйстве.
— Вот радость-то, сынок! Вот не ждала чего, того не ждала… Оставайся! А болезнь-то твоя как же? Говоришь, врачи велели не простужаться…
— Мне и некогда простужаться при таких заботах! — успокоил ее служивый.
Очень уж соскучились у него руки по мирным делам.
Попили они чайку с привезенными Андреем гостинцами, наговорились. И хотя по-прежнему поперек горла стояла неправда о том, будто жив Николай, но чувствовал его бывший подчиненный и друг, не обиделся бы лейтенант за такой святой обман.
С раннего утра, как только под крышей в сенцах залились веселыми голосами неугомонные ласточки, Андрей, ночевавший тут же на соломенной подстилке, оказался на ногах. Слава богу, нашлись в хозяйстве и пила, и топор, и молоток, тронутые легкой ржавчинкой по причине давнего их неупотребления, нашлись и другие всякие нужные инструменты, без которых не обходится ни один деревенский хозяин.
Давненько, видать, в этой глуши, заросшей лозинами да бурьяном, не слышно было обстоятельного стука топора. Как на звук вечевого колокола, собрались жители деревни с грустным любопытством и неопределенной надеждой. Шептались между собой, поглядывая на Андрея как на некое чудо, забредшее неизвестно откуда и как. А он перво-наперво решил крылечко подправить, чтобы ходить не спотыкаться.
И когда встали женщины любопытной толпой возле избы, перешептываясь между собой, остановился Андрей, низко поклонился им:
— Здравствуйте, бабоньки!
— Здравствуй, — ответили вразнобой.
— Это что же — и вся деревня? Весь личный состав?
— Нет, почему же? — ответила за всех Авдотья. — Есть у нас еще один мужчина. Бобыль. Инвалид. Один в крайнем доме живет.
Недолго пришлось ждать бобыля. На самодельном костыле, палка обструганная в другой руке, явился бобыль, в чем душа держится. По виду — списанный человек.
— Сколько лет-то тебе, дедушко?
— А сколь дашь, столь и будя. Немец, однако, не тронул. Как зашли в избу, как увидели пол земляной, а я на лавке лежу, думали уже окочурился. Напужались, залопотали по-своему и не входили больше. Вот сколь мне лет.
— Золотой он у нас, — не сдержалась одна из баб, — если б не дед, ходить бы нам совсем не в чем было. Всю деревню обул.
Только тут Андрей обратил внимание, что некоторые были в лапотках. Поощренный похвалой дед поскреб затылок смущенно:
— Ладно уж… Как не обуть? В чем же еще ходить? А мне все равно развлечение. Надеру лыка в лесу, принесу, пока сила есть… А плести в радость. Ты лучше скажи, солдат, войне-то конец будя, ай нет?
Тут Дарья Степановна вмешалась, не выдержала:
— Жив Коленька-то мой! Вот товарищ его передать приехал. Жив! Только на секретной работе, — сказала полушепотом, вроде оправдывая сына, который не отвечал на ее письма. — На секретной, — повторила с гордостью и поглядела с опаской на Андрея: не выдала ли какой тайны.
— Ишь ты! На секретной… — опять зашептались, закачали головами женщины, вспоминая попутно о своих еще не вернувшихся мужиках.
А Андрею не по себе стало, когда Дарья Степановна похвалилась. Одно дело — ее обманул одну во благо, чтобы не сразить черной вестью, а другое — теперь этот обман по людям разошелся и стал действительно обманом. Не знал, куда себя деть Андрей: не приучен был с детства врать в своей зауральской деревне.
И все-таки вроде праздника получилось. Какую-то надежду вдохнул Андрей в немногочисленное население Климовки. И дед, словно распрямившись, заковылял в свое бобылье логово, и женщины перед тем, как разойтись, ухитрились по случаю, — не зря же пришли, — одна — воды принести Дарье, другая — в избе прибраться, третья — картошки начистить. Невелика забота, а все какая-то теплота душу обволокла, довоенное мирное время напомнила.
— А то оставался бы, солдат, в нашей деревне. Женили бы мы тебя тут. Куда тебе раненому-контуженому топать?
— Нет, дорогие. Ждут меня дома, — в тайном предвкушении счастья щурился Андрей, прикидывая, как бы побыстрее перекласть печку, поправить крышу, переставить, укрепить двери…
Дарья Степановна крестилась на потемневшую икону Пресвятой Богородицы. Мысленно благодарила Матронушку то и дело, как выпадала свободная минутка, вынимала спрятанный было в шкаф кортик, гладила его и не могла налюбоваться. Уж очень до непривычности богато смотрелся он. Весь сиял, как живой. Так вроде по существу — ножик и ножик, но никак не скажешь о нем так. Голубым да золотистым нездешним светом отдавало от него. Каждая черточка, каждая выемочка по делу, как в песне сердечной, из которой слово не выкинешь и другим словом не заменишь.
«Только зачем же, сынок, ты мне прислал его? — никак не могла взять в толк Дарья Степановна. — Ведь зачем-то прислал. Нужно, стало быть».
Насмотревшись вдоволь и вздохнув, аккуратно заворачивала мать сыновний подарок в белое полотенце, которое специально для такого случая выделила, заворачивала и клала на прежнее место, надеясь со временем спрятать куда понадежнее.
В недельный срок управился Андрей с собственным заданием. Кроме того, и оконца подправил, чтобы повеселее в горнице стало. Выпрямилась изба от мужских рук, словно солдат после госпиталя. Но главное — печку переклал, будто игрушечную, выложил. Попробовала Дарья Степановна протопить — ни одной дыминки, все, что ни кинь, в жар полыхает.
— Цены тебе нет, сынок! — то и дело ахала Дарья, не веря глазам своим, удаче неожиданной. — Как бы я жила без твоей подмоги?
А Андрей на прощанье хотел все-таки выложить всю правду Дарье Степановне, но поймав ее благодарственный взгляд за все сделанное им, тут же и зарок дал: не сметь душу человеческую добивать. Она и так измаялась, потеряв всю родню близкую.
С тем и отбыл, пообещав свидеться, когда войне окончательно хребет сломают.
* * *
Отбыл Андрей, добрую память оставил, а лучше б и не оставлял: так тяжело стало жить Дарье Степановне. И дом в порядок привел, и печку переделал, и в горнице светлей стало, а в душе пустота черная язвой точит. За что ни возьмется тетка, все из рук валится. Думы ночные бессонные, как муравьи, в мозгу шевелятся, спать не дают. «Что ж это за задание такое, что и двух строчек матери нельзя послать, передать через кого-либо? Что-то не так тут». И опять доставала из потайного места завернутый в полотенце подарок от сына, опять рассматривала слезящимися глазами, пальцами искореженными гладила, будто с самим сыном, кровиночкой своей, разговаривала. Но не откликалась дорогая вещица. Сталью молчаливой поблескивало равнодушное острие.
