Теперь, когда вновь я на коне был, мысли о подобающей герою смерти оставили меня. Народ сыновей на поле брани провожал, и ты, Калевипоэг, должен быть ратников своих достоин!
«Туру-руру! Туру-руру!..» —
Рог взывал зычноголосый…
Восхищался я своим народом: легко ли матери сына, жене мужа в ратный путь собирать, но сии заботы и тревоги они за честь почитали.
Матери белье стирали,
Скакунов отцы ковали,
Дяди сбрую снаряжали.
Меч одно село точило,
А другое гнуло шпоры.
О собственной доле больше не помышлял я. Лишь бы многим из воинов моих храбрых суждено было домой воротиться!
Когда собралось войско, дал я ратникам один день для роздыха, другой для выучки: всякий знать должен, где в доспехах уязвимые места, чай, с железными рыцарями сражаться идем. На третий день поутру подошли мы к лагерю противника.
Приближение нашей рати заметив, вражеские латники на коней своих, железом обитых, повскакивали, и вот началась битва.
Историографы много пышных слов употребляют, баталии описывая, желая всячески оные приукрасить. В юности и мои представления таковы же были. Однако в зрелые годы война для меня уже не столь вожделенною стала. Не полнилось сердце упоением, когда вражеского воина меч мой разил, а ежели сей павший молод был, так инда жалость меня порой брала.
На закате Сулевипоэга смертельно ранили. Пал он с коня, словно подкошенный, и сколько ни старались знахари кровь унять, не помогли их заклинания. Не подействовали и мази, из девяти трав варенные, не удержали алый сок жизни и повязки, магическими словами заговоренные. Пред кончиною просил меня Сулевипоэг о супруге его и детях позаботиться.
«Почему сие не мне суждено было?» — с такой мыслью устремился я вновь в яростную битву.
К вечеру железные мужи отступать начали, мы, преследуя их, победу предвкушали, а на зеленой траве, как в эпосе сказано, «сотни тел, голов валялись, рук отрубленных без счета».
Подсчитали мы тех, кто в живых остался, и уже вознамерился я войско по домам с сообщением о победе распустить, да пришли худые вести о том, что границу наши
Перешли войска поляков
И воинственных литвинов,
Что идут за ними тучей
Новые враги — татары.
Всего два дня отдыхали мы, и вот уже новый бой. Бесстрашно кидался я в самую гущу сечи, но опять обошла меня смерть — ни копье, ни меч меня не брали. Неужто и впрямь Рогатый со мной скверную шутку сыграл?
Говорили старые люди, что сей наш победный бой семь дней продолжался. Может, оно и так, недосуг мне было подсчеты вести.
Победить-то мы победили, но на том беды наши не кончились. Отправились мы втроем, тяжело дыша и пот утирая,
Поискать ручья в округе,
Освежить водой студеной
Пересохшие гортани.
Дошли наконец до малого озера, берега его крутые были. Склонился Алевипоэг над озером, дабы жажду утолить, поскользнулся, и — картина сия и сейчас пред мысленным моим взором стоит — бултых в воду! А были на нем латы тяжелые, кои снял он с предводителя железных мужей, им сраженного, и латы те славного Алевипоэга в момент на дно потянули. По воде пузыри пошли, и пока мы на помощь бросились, герой главою своей в тину погрузился. Так в жидкой грязи нашел свою могилу муж, чьи заслуги пред эстонским народом зело велики и коего народ отродясь не забудет. Светлая память об Алевипоэге навсегда сохранится в сердцах его товарищей.
Долго стояли мы с Олевипоэгом на берегу озера. Смотрел я в мутную воду и кулаки сжимал. Опять живой остался… А друзья один за другим у меня на глазах смерть находят…
Перед нами была могила Алевипоэга, позади нас сотни павших на поле брани молодых мужей. Солнце рваные раны их золотило, кровавые ручьи журчали, и чудилось мне, что мертвые лица насмешливыми улыбками искажены. Сие зрелище наполняло мою душу виной и раскаянием. Можно ли какого правителя мудрым считать, коли он со всеми соседями подряд ратоборствует? Поляки, литвины и татары, силы свои объединить догадавшись, вкупе на нас напали. Почто же я не допер союзников себе сыскать?
Сидел я на кочке, голову на руки опустив, и раздумьям предавался… Видать, не для меня таковская работа — государством управлять! Не гожусь я, видать, в государственные деятели столь бурной новой эпохи. Видать, не те данные!
Олевипоэг, возле меня стоя, с грустью на место гибели Алевипоэга смотрел, и в бороде его две слезинки застряли. Сколько славный сей муж советов дельных мне давал, да не всегда я их слушал. Видать, лучше меня он разбирается в современной жизни…
И вновь я в думы погрузился.
Давненько уж приметил я, что вокруг Олевипоэга всечасно молодежь крутится: он и за переменчивой модой завсегда поспевает, и в нынешнем стиле разбирается. Я-то все без перемен — в лаптях да в посконине, а он выудит из кармана этакую штучку с зубчиками, гребнем называемую, да и почнет ничтоже сумняшеся вихры чесать. И что чудно, глядишь на него — вроде бы курам на смех, а никто не смеется. А потом из другого кармана тряпицу вытащит (ее шалопутные бабенки носовым платком зовут) и давай глаза утирать да нос выбивать. И так сноровисто с оными деликатными вещичками управляется! Полагать можно, что и в управлении государством подобный искусник мне бы нос утер. А что ежели ему полную волю дать?.. Ежели… ежели взять да поставить его королем?!
Славная затея! И от тяжкого бремени вздохнуть можно, и размышлениям время будет предаться. Тоска-кручина прочь уйдет, а вместо того покой и умиротворение в душу снизойдут. Тишина дубрав, блаженное житье, грибы, ягоды, всяческая природа!.. Ах, до чего же мне всего сего захотелось! До чего сладостной и желанной виделась мне доля сия!
— Управляй народом Виру! —
начал я, голос мой пресекся от сильного волнения.
Олевипоэг с недоумением обернулся. Он не понимал, о чем я.
— Управляй народом Виру,
Мир его оберегая.
Управляй людьми с любовью,
Будь правителем счастливым,
Будь, мой друг, меня счастливей!..
— Дорогой король, — прошептал он, — да что ты, да с чего это ты?..
— Друг мой, решил я, в здравом уме и твердой памяти находясь, бразды правления в твои руки передать. Хочу я тебя, Олевипоэг, королевской властью облечь! Отныне ты король и пребудешь им до конца дней своих. А супруга твоя сиятельной правительницей Эстонии станет. И да не угаснет род ваш, и отпрыски ваши престол эстонский да унаследуют!
Олевипоэг стал на колени, но я тут же поднял его.
— Королю ни перед кем не пристало колени преклонять! И молчи! Никаких благодарений слушать не желаю! И не пялься на меня, как хорек на орла, — добавил я, хлюпая носом и роняя слезу.
Прошелестел легкий ветерок над лугами, неся слабый аромат близящейся осени.
Я вошел в лес, и деревья расступались предо мной.
Олевипоэг смотрел мне вослед, рот полуоткрыв, словно что-то крикнуть собираясь. Глаза его были влажны.
Там-то, никому не ведом,
Славный витязь поселился,
Словно бедный муж-отшельник…
Неужто пустынник сей, для душеспасительной жизни в лесную чащу удалившийся, и вправду бывший богатырь и король?
Построил я шалашик из веток, сквозь них по ночам мерцающие звезды взирали на меня. Сколь бесподобно и поучительно, в небесную высь взор устремив, о мудрости создателя всего сущего размышлениям предаваться… Вот карабкается по твоей руке махонький жучок, усиками шевеля. И вот уже раскрыл он крылышки и улетел от тебя. Куда? Зачем? Скромный лесной цветок созерцая, призадумаешься, отчего таков он, а не иным создан…
Прекрасно вечернее затишье в дремучем лесу, и только чибис жалобными своими криками тишину нарушает да стая уток, над шалашом пролетающая.
Много ли человеку надобно?..
В те дни одиночества подводил я итоги жизни своей. Не столь уж много дел совершено, коими гордиться следовало. Утешало меня сознание, что с чистым сердцем и на благо я всякое начинание затевал. И, хоть немало ошибок натворил, все же Эстония под моим управлением далеко вперед шагнула.
Темными ночами, когда сквозь тучи молнии сверкали и гром во всю мочь грохотал, размышлял я о величии всемогущей природы и о том, что есть человек пред ликом ее. Постиг я, что и королю, как всякому смертному, свои пределы положены. И осознание сей истины не унынию, а духа моего укреплению споспешествовало.
Вспоминался финский кузнец и сын его, коего безвинно я жизни лишил, но грех тот не сгибал меня, и не мыслил я небеса о прощении молить. Нет, за свое злодеяние готов я был кару понести, а порой и жаждал возмездия.
Трудно название найти смешению чувств, меня обуревавших: то было ожидание, смутное томление, неясный трепет. Подобное смятение души можно, пожалуй, жаждой искупления счесть. И полагаю я, что оная жажда искупления и на справедливый суд надежда подвигнули меня удалиться от суеты мирской, посвятив себя целомудренному и постническому затворничеству.
