Вспоминался финский кузнец и сын его, коего безвинно я жизни лишил, но грех тот не сгибал меня, и не мыслил я небеса о прощении молить. Нет, за свое злодеяние готов я был кару понести, а порой и жаждал возмездия.
Трудно название найти смешению чувств, меня обуревавших: то было ожидание, смутное томление, неясный трепет. Подобное смятение души можно, пожалуй, жаждой искупления счесть. И полагаю я, что оная жажда искупления и на справедливый суд надежда подвигнули меня удалиться от суеты мирской, посвятив себя целомудренному и постническому затворничеству.
В один день, прекрасным его не назову, явились перед шалашом моим трое мужей, в доспехи закованных. По-эстонски не чисто изъясняясь, выразили они гнев свой и осуждение народу, каковой славного короля, полного сил и всяческих способностей, изгнанию попустительствовал. Приходилось им в сражении меня видеть и восхищаться не раз способом ударов нанесения, ни французской, ни итальянской школе не соответственным: больно уж часто экс-король вместо coup d'epee бой в свою пользу заканчивал мощным coup de pied'oм[8] в зад противника. Должно признаться, что подобный манер ведения поединка цивилизованным народам вовсе не известен. И они все втроем охотно к моей великой силе свою немалую мудрость приложить согласились бы, дабы изумить весь свет совместными невиданными подвигами.
— Вступай с нами в союз, и мы весь мир покорим, — так закончил старший из трех железных мужей.
Суетный их разговор и властолюбивые устремления не по вкусу мне пришлись.
— А на кой его покорять, весь мир-то? — спросил я. — Нешто покоренный мир непокоренного лучше? Загляните, мужи неразумные, в душу свою и пустую амбицию из оной изгоните, так обретете вы подлинное могущество и покой.
Железные мужи презрительный взгляд на меня кинули и о чем-то на своем корявом чужеземном языке болтать принялись. Но я свары не хотел и сказал приветливо:
— Садитесь-ка лучше на зеленую травку да разделите со мной простую мою трапезу. Сия почтенных размеров щука в излучине речки мною поймана, хлеб свой я из съедобных кореньев испек, а для услаждения дикого меду, лесными пчелками собранного, отведаете. Запить же все ключевой водою пользительно, оная прохладная вода горячие ваши головы остудит и мысли на благоразумный путь направит.
— Нет, он более не муж, а еще того менее — предводитель войска! — бесстыдно зубоскалить младший из троих принялся. — Это же баба! Видать, его в бою по известному месту стукнули.
«Калевипоэг, сдержись!» — сказал я сам себе.
Калевитян сын могучий,
Речь забавную услышав,
Не ответил им ни слова,
Но глаза свои лукаво
Опустил на гладь речную,
Спину к плутам повернувши.
Тихо шептались камыши, дыханием вечернего ветерка колеблемые. Плыла по спокойной воде утица с утятами. Мирная и благолепная сия картина, без сомнения, утишила бы досаду мою, кабы не заметил я, что железные мужи, головы содвинув, прикидывают, как, уж хоть из милости, прикончить сего столь капитально на задницу усевшегося короля. И еще заметил я, на отражение в воде глядя, как один из них за меч схватился.
Кроткому праведнику ничего не оставалось, как место герою уступить.
Давно уж такого со мной не было, когда разноцветные круги перед глазами полечку пляшут. Прежде чем понял я, что творю, сгреб я всех троих железных мужей за вихры и по глотку в землю вогнал.
С огорчением взирал я на дело рук своих — три кумпола, из песка торчащие, — и уронил три слезы о потерянном душевном покое. «Не научился ты сдерживаться, Калевипоэг! — подумал я грустно. — Все твои благие намерения прахом пошли…»
И нырнул в шалаш, словно щенок нашкодивший.
Долго в ту ночь не мог я уснуть. А в предрассветной дреме Рогатый ко мне явился.
— Искупление твое ждет тебя в реке Кяяпа, оно вид меча имеет. Помни о судьбе Зигфрида и Ахиллеса и стоек будь!
Кто они такие, не ведал я тогда, но в голосе Князя Тьмы сочувствие заметил.
Поутру отправился я в путь.
Навстречу своей судьбе спокойно и твердо идти надлежит. Шагал я по осенним полям, и на душе легко было. Опадали желтые листы с дерев, воздух осенний прохладой дышал, а небо было чистое и синее. Птицы в теплые края улетать собирались и кричали призывно.
Шли мои ноги сим последним для них путем к знакомой излучине реки. Вновь увидел я меч свой. Странно сверкал он… Словно не меч, а живое что-то.
Угадывал я, что случиться должно. Но страха в сердце не чувствовал. Огляделся вокруг, страну свою обозревая.
Ветер стих, деревья ветки опустили, словно поникли, все вокруг молчало, дыханье затаив.
И вдруг заблестело все ярким золотом — это солнце из-за облачка вышло и осветило ласковым своим сиянием осень Эстонии.
Я вступил в воду. Мягко сомкнулась она.
И когда Калевипоэг
Сам ступил на дно речное,
Меч проснулся, вспоминая:
«Уж не тот ли это самый,
Кто носил меня когда-то
И которого жестоко
Поразить теперь я должен?»
И ударил меч свирепый
По коленям богатырским…
Читатели дорогие, не судите меня строго. Никому ведь из вас не доводилось о собственной смерти писать, и поэтому не ведаете вы, сколь это затруднительно.
Однако следуем далее. Конец недалек уже, и тому, кто через собаку перешагнул, негоже на хвосте ее споткнуться.
Последнее, что запомнилось мне, — песчаное дно реки Кяяпа. Воспоминания о дальнейших событиях в памяти моей туманом покрыты и отрывочны.
Полагаю все же, что попал я в некую обширнейшую и роскошнейшую весовую, где тут же кинулись меня обмерять и взвешивать. А народу там было великое множество, и все друг за дружкой стояли и очереди своей дожидались с великим страхом и опасением. Не припомню, чтобы я тоже страшился. Наконец-то моя смерть пришла и искупление наступило, оттого был я спокоен и даже радостен.
К удивлению моему, главным начальником весовой была женщина — высокая, стройная дама приятного облика. Очень хотелось мне на лицо ее посмотреть, но лицо главной весовщицы тонкой черной повязкой до половины закрыто было. Читатель, десятилетку окончивший, наверное, догадывается, кто сия важная антропометрица была, я же того не знал. Спросил у одного обмеряльщика, как, дескать, даму сию зовут-величают и для какой цели она глаза свои тряпочкой прикрыла — из форсу или, может, шрам или другой дефект какой? Ни «да» ни «нет», ни черного ни белого мне на это не сказали. И вообще в весовой сей делом занимались с великим старанием, а языком впустую не мололи.
Постепенно дошло до меня, что все сии хлопоты научную цель имеют… Чего время-то у людей отнимать, подумал я и главной начальнице прямо сказал, что меня, мол, взвешивать да мерить особого резона нет, потому как мы с Рогатым вроде бы договорились, и ежели хозяин Ада в гильдии врунов не состоит, то мое в Ад направление с высшими инстанциями согласовано. Хотите — верьте, хотите — нет, но в ответ из-под черного шелка тихий смешок послышался. И… и провалился я в какой-то бездонный колодец.
Очнулся — прекрасная тихая музыка играет, а уж пахнет!.. Амбре и фимиам! Да что же это?! Заместо Ада я, видать, в Раю оказался.
Большие небесно-голубые, розовые, золотые и… Нет! Не годится вашему любопытству потакать! Да и не пристало смертному простым гусиным пером славу и сияние райское описывать! Скажу одно: прием мне был оказан отменный, и со многими друзьями и родичами довелось там повстречаться вновь. Перво-наперво я финского кузнеца и его сынка разыскал, чтоб прощенья у них попросить. Достойные те мужи и думать забыли о моей скверной выходке, а кузнецов сын намекнул, что я вроде бы благо сотворил, свечу его жизни погасив. Потому как девушка-островитянка, к коей в те поры он сердцем прикипел, видать, в Рай не попала…
С кузнецами подружившись, предался я в полной мере райским удовольствиям. Однако опять же точных сведений об оных сообщать вам не намерен. Скажу только, что был то сплошной и поголовный праздник цветов и бесконечное трали-вали. Когда же вкусил я всего сполна, задумываться начал, как-то ныне в Аду поживают и что Рогатый относительно решения, главной весовщицей принятого, мыслит.
Рай и Ад друг от дружки отделены строго. А все же вести о том, что в Аду делается, к райским жителям просачиваются. Окольными путями дошло до моих ушей, что дела в Преисподней хреновые: некий шкодливый богатырь, сказывают, Рогатого в цепи заковал, а тот в цепях сидит и разрывать их не желает. И в Аду теперь великая смута, развал и брожение. Как порядок навести и дела поправить, давно уж мерекают небесные мудрецы Таары, собравшись на совет.
Вишь ты, петрушка какая!
Мигом благодушие мое и благомыслие как рукой сняло. С духом собравшись и умом пораскинув, решил я, что господин Крейцвальд справедливо утверждает:
