Лицедей устал первым. Он остановился с головой тяжелой и распухшей от истязания. Голод опять вернулся к нему. Он поднялся медленно, глядя на разстригу, надел шляпу и стал спускаться по ступеням к выходу. Все было кончено, ничего не осталось, кроме боли разбитой головы.
Он посмотрел на разстригу все кланявшегося вышел и сел в машину. За руль он взяться не мог. Растянувшись он полулежал за рулем и смотрел осоловелыми глазами в даль. Однако, действительно, эти шутки могут скоро кончиться. Как это он еще не разбил себе окончательно голову. Что было делать. Он медленно приходил в себя и медленно соображал. Дальше идти было совершенно некуда. Однако чувство оставалось налицо и щемило — желание видеть жену и голод. Он попробовал себя — был цел. Переместившись с места на место он взялся за руль. Для этого ли он покинул лес, чтобы приехать сюда и испытать такое удовольствие.
Но как он мог появиться в лесу в таком виде. Поэтому он повернул машину и покатил по набережной.
Все рухнуло он это сознавал отчетливо. Вот так он жил просто и дожил до такого дня. И он вспоминал каким он был еще вчера и каким он стал сегодня, был сейчас и видел, что вырыт ров между ими двумя вчерашним и сегодняшним, ров которого он так хотел, чтобы не было, но который все изменил.
Как он мог так легкомысленно, так глупо шутить со всеми этими обстоятельствами, такими серьезными и неотразимыми, за что был жестоко наказан. Бедный попугай, нахохлившись, сидел он на своей жердочке, промокший, разбитый и выкрикивал в пространство бессильную ругань, думая, что крик его приведет не то что к желанному, а вообще к какому бы то ни было результату.
Он ехал и приходил в себя. За одним из мостов он свернул и поехал к лесу как уходят в монастырь, ища успокоения от жизни и усталости.
А покинутый разстрига все кланялся и молился. Наконец окончив свое сложное судопроизводство он уселся в кресла, снял пальто и стал тоже обдумывать положение. Идти ему было некуда. Зачем поедет он в лес после такого позора. Как он посмотрит на лицедея, когда его отвратительная и неизлечимая манера складывать молитвенно руки уже стоила ему стольких насмешек, историй и поражений. Что будет он делать теперь после всех этих миражей и глупостей, кощунства исповеди и земных поклонов. Его засмеют, его съедят, ему самому было стыдно, невыносимо стыдно прилива веры.
Он останется здесь пока щеголь или купчиха не вернутся. Завтрак — черт с ним с завтраком. Домой ехать немыслимо, в эти комнаты, где он только что бросал на пол кучи галстуков, платков и воротников.
Он поднялся выше в комнаты щеголя. Улегшись на оттоманке, он предался вновь размышлениям. Но это были не размышления. Это был панический страх, ужас перед минутой искренности, мольба о возвращении в рамки условностей и догмы. Но догма возвращала его в лоно церкви отвращая его от всех его ересей. И бесполезно ворочался он с бока на бок, проклиная себя, переваливая мысли, потом встал и усевшись за стол стал сочинять какое-то духовное наставление от которого голова его еще более разболелась.
Кожух в своей новой машине в обществе щеголя остановился у ресторана, пролетев лес, грузный огромный мощный воплощавший величие и силу. Кожух дал сойти щеголю, взбежавшему по ступеням и исчезнувшему в глубине, где он надеялся найти кого нибудь из своих и отдохнуть в этой обстановке от угроз и давлений кожуха. Кожух хотел отвести свою машину, когда он заметил торпедо своей жены. Настроенный к встрече с ней после всех этих рассуждений он бросился к машине. Но машина остановилась и из нее вышла не его жена, а швея. Ах да, он слышал что они обменялись машинами.
Кожух поздоровался со швеей почти так же сухо, как встретился он со щеголем. Но не дать швее встретить щеголя было его первейшей заботой. И пользуясь тем, что щеголь был внутри машины он сказал швее: мне нужно с Вами срочно переговорить. Наша компания еще, как это ни странно не собралась. Разговор наш коснется отчасти и этого факта. Швея ответила быстро — я сама ищу встречи с Вами. Ваше предложение принимаю охотно.
— Мы можем сделать с вами круг по лесу и я воспользуюсь вашей машиной, чтобы не сидеть за рулем. К тому времени наши товарищи соберутся, а если не соберутся, то мы уже сможем принять меры, чтобы их собрать. (От лакея подъезжая он узнал, что его жена и жена щеголя только что уехали).
Они поднялись в машину и уехали на восток по дорогам тянувшимся в лесу. Я должен вам задавать вопрос, дорогая швея, почему у вас машина моей жены.
Швея возмутилась.
Вы кожух стали форменным мужиком. Вы лучше сами мне ответьте на вопрос — почему Вы ведете дружбу со щеголем, когда я против этого.
— Я дружу со щеголем. Но это ведь вопрос нелепый. С ним дружат все — и ваш муж и лицедей и все наши жены, включая вас. Что тут особенного.
— Не наивничайте. Вы отлично знаете о чем я говорю. Вы покушаетесь на то, на что у вас нет никаких прав.
— Я ни на что не покушаюсь. Поверьте, что если моя дружба со щеголем внушает вам беспокойство, то неосновательно. Я никогда не хитрю. Я со щеголем встречаюсь часто, правильней встречался, но теперь это вопрос решенный и мы будем видеться реже. Я щеголем интересовался одно время, но оказался он достаточно надоедливым и неудобным и у вас нет оснований сердиться на меня. У меня много их больше.
Но сдача швее с ее фразы покоробила кожуха. Он решил расстаться со щеголем. Допустим, но с какой стати он будет уступать этой женщине. До чего трудно с ними говорить. Он решил взять свои слова обратно. Но швея говорила.
— Я готова вам поверить, хотя обстоятельства настолько запутаны в наших отношениях, что я уже не верю ни одному слову, хотя бы и правдивому, потому что и правдивые слова запутывают все и ставят наоборот недостойным доверия. Меня удивляет при этом то, что щеголь стал предметом внимания не только вашим, но и вашей жены. Сегодня утром она пришла в такое волнение узнав о том, что щеголь должен встретиться с умницей, что отказалась ехать к умнице в этой машине и попросила меня уступить ей ту мою закрытую — вот вам и объяснение почему у меня машина вашей жены.
Кожух не был способен к оценке того, что он слышал. Заявление швеи опиралось на доказательство, в котором не было никакого доказательства, но это он пропустил и принял самую теорему. Как щеголь отнимает у него жену не только косвенно, но и прямо.
— Не может быть, вскричал он.
— То есть что не может быть, переспросила швея. То, что я вам сообщаю. Ну конечно, это обычная история. Муж ничего не знает о том что делает жена, жена ничего не знает о делах мужа. Я охотно думаю, что это вернее, чем если бы предположить что вы с лебядью в заговоре против меня. И при этом оба вторгаются в дело, которое, по существу, для вас должно быть заказано.
— Вы убеждены в том, что сказали?
— Стыдитесь кожух, ведь вы не судебный следователь. Я говорю с вами не в качестве свидетельницы, а как истица, и если вам мои заявления оказываются впрок то пожалуйста не требуйте от меня никаких дополнений, которые сообщать не буду. То что я сказала, сказала, чтобы вы знали почему у меня машина вашей жены.
Они замолчали. У швеи прошел всякий пыл.
Она очень реально расценивала обстановку и была убеждена твердо, что ни волнения, ни дискуссии с кожухом на тему о щеголе не дадут благоприятных результатов. Достаточно пока все выяснить, а там посмотрим. И потом кожух не лицедей и не наоборот и не вовсе и тут нечего делать со всеми теми комбинациями, которые вот и не как.
И потом она не могла не любоваться мужчиной, который сидел рядом с ней. Этот беспомощный силач казался ей необычайным. Она привыкла его видеть в обстановке его конторы, его дел, его деятельности и он тогда ей казался мужланом, верзилой, грубым и противным. Но беспомощность, которую обнаруживал сейчас этот верзила и верлиока делала его другим. Он сидел к ней в полуоборот, бросив на колени свои огромные ручищи и рассеянно глядел вперед своими глазами такого же цвета как и поля его шляпы.
Зачем было ей продолжать словопрения восле того, что уже было сказано. Очевидно, что слова о лебяди превосходно задели кожуха. Но теперь довольно. И сразу щеголь куда то испарился, улетучился, исчез. Она уже больше не думала о нем. Перед ней сидел мужчина, которого она пристально рассматривала.
Кожух молчал. Разоблачение швеи было совершенно невероятным. Щеголь, ничтожный щеголь, изображавший влюбленного, крутил с его женой. Но тут действительно было от чего негодовать. Что ему делать? Как ему выйти из этого проклятого друга[18].
На кого сердиться, кому грозить с кем расправляться, на кого обрушиться, кому досадить, наказать, привести к одному знаменателю и разделить на два?
Кроме этих соображений сентиментального порядка, что ему делать. Где был центр тяжести. Он пытался опереться на то те то другие мысли и всякий раз падал.
