Я забыл сказать, что через десять лет после войны у меня возникли проблемы со слухом. У меня сложилось впечатление, что мои собеседники с каждым днем все больше и больше отдаляются от меня; я не сомневался, что рано или поздно я совсем оглохну. Тем не менее, это не мешало мне путешествовать. Я постоянно пользовался поездом, потому что самолет был для меня слишком дорогим, да и по состоянию здоровья врачи не советовали мне летать. А в поезде я мог проводить, не уставая, сколько угодно времени. В вагоне я чувствовал себя зрителем в зале кинотеатра. Окно купе было для меня экраном, на котором демонстрировались пейзажи Европы от Парижа до Рима, от Рима до Берлина и многое, многое другое. А если в поезде был вагон-ресторан, я оказывался на верху блаженства. Долгие часы я наслаждался видом холмов и озер, тонул взглядом в глубоких речных долинах, поднимался на скалистые хребты. Проносившиеся за окном ландшафты, как мне казалось, не были помечены печальными воспоминаниями, тогда как города все еще старались стереть из своей памяти годы безумия. Это напоминало мне уборку в доме на следующий день после того, как в нем случилась страшная трагедия.
В тот день я был в Марселе. В канун какого-то праздника вокзал Сен-Шарль был забит пассажирами, стремившимися в Париж. У меня с собой был чемодан, тяжеленный, будто штанга тяжелоатлета. Платформа казалась мне бесконечной. Мое место было в первом вагоне, сразу за локомотивом, мирно выпускавшим струйки пара в ожидании сигнала к отправлению. Я задыхался. Ручка чемодана резала пальцы. Конечно, к нагрузке многое добавлял и мой собственный вес. Я остановился, чтобы перевести дух. Опустив чемодан на землю, я выпрямился и оказался нос к носу с Реми, ничуть не изменившимся по сравнению с днями, которые я провел в доме его матери в самом начале своей карьеры партизана. Я с некоторой завистью подумал, что ему наверняка удастся до последних дней сохранять свой юный облик. Он не сразу узнал меня; надо сказать, что за послевоенные годы я внешне изменился гораздо сильнее, чем этого можно было ожидать, учитывая мой возраст.
— Ну и как, вы нашли тогда свою лошадь?
Он прищурился, присматриваясь ко мне; потом на его губах зазмеилась улыбка хищника, готового к нападению, что всегда придавало ему несколько высокомерный вид. Потом он рассмеялся:
— Смотри-ка, а ведь тогда ты был таким тощим! Похоже, мирное время идет тебе на пользу.
Мы были рады, увидев друг друга уцелевшими после всего пережитого.
— Куда это ты направляешься? — поинтересовался я.
— В Париж.
— Ты в каком вагоне?
— В двенадцатом.
— Что, если мы поедем вместе?
— Конечно!
Я окликнул кондуктора:
— Мы с другом оказались в разных вагонах. Вы не могли бы нам помочь?
Кондуктор взял наши билеты с видом человека, у которого случилось внезапное расстройство желудка. Потом он достал свою записную книжку. Мы стояли неподалеку от моего вагона.
— Если бы у вас нашлось место в двенадцатом, было бы просто замечательно.
Он взглянул на меня с видом большого начальника, и его рот скривился от усилия, связанного с важностью проблемы.
— Я могу разместить вас в первом вагоне. Это все, что в моих силах. Сожалею, но двенадцатый вагон переполнен.
Он поменял билет Реми, и мы направились к голове поезда, мой приятель впереди, а я за ним, потный и пыхтящий.
Через час после отправления поезда, когда наступило время обеда, я почувствовал, что умираю от голода. Реми, чересчур заботливо относившийся к своей фигуре и своему кошельку, успел перехватить сандвич прямо на перроне. Поэтому он сначала воспринял мое предложение посетить вагон-ресторан без особого энтузиазма. Однако, увидев мое состояние, согласился.
За столиком, уставленным тарелками, мы обменивались воспоминаниями до позднего вечера. Он рассказал, что его мать вскоре после моего ухода была арестована как участница голлистского Сопротивления. В январе 44-го ее депортировали в Бухенвальд, откуда она уже не вернулась. Ее решительный взгляд, волосы, заколотые на затылке, и весь ее благородный облик так отчетливо возникли в моей памяти, словно мы расстались только вчера. Вспомнив об этой женщине, я быстро переключился на воспоминания о Миле, и мне стало очень грустно. Пришлось заказать еще одну бутылку бургундского, чтобы продолжить с его помощью уничтожение отварного налима.
За весь вечер мы ни разу не упомянули, даже не намекнули о моей первой жертве, об убийстве, совершенном мной на мирной деревенской дороге и до сих пор заставлявшем меня по ночам то и дело просыпаться с криком. Может быть, мы в конце концов и коснулись бы этого прискорбного события, но неожиданно раздался сильный грохот, потрясший поезд, словно взрыв крупной авиабомбы, и состав резко остановился. Послышались дикие вопли перепуганных пассажиров. Потребовалось минут десять, прежде чем мы узнали, что случилось. Оказалось, что взорвался паровоз, и несколько первых вагонов сошли с рельсов.
Мы остались в вагоне-ресторане, убежденные, что самое страшное уже позади. В окно с выпавшим стеклом мы видели вереницу пассажиров, бегущих вдоль состава; они явно были охвачены той же паникой, что и во время массового исхода из Парижа в начале войны. Реми поинтересовался о произошедшем у одного из бегущих, стремившегося неизвестно куда с вытаращенными глазами и волочившего за собой наполовину раскрывшийся чемодан.
Тот остановился, словно обрадовавшись возможности перевести дыхание.
— Паровоз разнесло на куски. А первый вагон полностью сгорел. Похоже, там никто не уцелел.
— И что, огонь распространяется дальше по составу?
— Нет, огня не видно.
— Еще бы, ведь вагоны металлические. Сгорел только первый вагон, попавший под взрыв вместе с паровозом. Можно не опасаться, что огонь распространится на весь состав. Имеет ли смысл спасаться бегством? Если бояться огня, то я на вашем месте бежал бы вперед, чтобы укрыться в лесочке, где мне ничто не угрожало бы. По крайней мере, мне так кажется.
Махнув рукой, Реми добавил:
— Этот непобедимый рефлекс спасаться бегством при любой опасности! Это просто невыносимо!
Потом он обратился ко мне:
— Послушай, дружище, ведь в твоем чемодане наверняка не было ничего особенно ценного. Да и что ценного может быть в чемодане в наше время? Но наша встреча могла окончиться плохо для нас обоих, если бы ты не страдал от обжорства.
В вагоне-ресторане мы остались в полном одиночестве, все клиенты и обслуга давно исчезли. Реми вернулся к столику, с которым я так и не расставался все это время. Он снова вооружился вилкой и приступил к сыру, заказанному перед самым взрывом. Потом он неожиданно остановился и обхватил голову руками. Я увидел, что он умирает со смеху. Словно заразившись от него, я тоже расхохотался. Мне кажется, в этот момент мы оба думали об одном и том же. Мы могли воспользоваться происшествием, чтобы изобразить себя погибшими, а затем, сменив имена, начать совершенно новую жизнь. Но мы были уже слишком старыми для подобной авантюры. И мы просто принялись опустошать винные запасы вагона-ресторана.
Спасатели появились только поздно ночью. Реми к этому времени был мертвецки пьян, а я, наевшийся до отвала, чувствовал только, что у меня слегка кружится голова. Когда нас спросили, что мы тут делаем, Реми очнулся и ответил, заикаясь:
— Мы просто ожидаем, когда нам принесут счет.
После этой поездки мы никогда больше не теряли друг друга из виду, постоянно встречаясь вплоть до смерти Реми в 1963 году. Он разбился на машине на национальной трассе номер семь.
Клодин вышла из партии в 1956 году после венгерских событий. Чудовище показало в них свой подлинный облик. Для Клодин эти события оказались потрясением. Она осталась без детей, без партии, с весьма сомнительным семейным счастьем.
Образ Милы с каждым днем бледнел в моей памяти. Я отчаянно цеплялся за воспоминания, пытаясь сохранить их, но зыбучие пески уходящего времени делали далекий образ все менее отчетливым. Так всегда бывает с душевными ранами, исчезающими из памяти, чтобы умереть в глубине души. Так или иначе, но я продолжал жить.
Мое дело процветало. Но мое тело уже не могло полностью использовать имеющиеся у меня возможности. Теперь я старался не столько предаваться чревоугодию, сколько угощать своих друзей. И помогать крестнику. Его мать так и не вышла замуж. Они существовали вдвоем на ее скромную зарплату ночной дежурной, и жить им приходилось в дешевой гостинице в порту, откуда можно было видеть, как ранним утром в море уходят корабли. Она могла часами бездумно смотреть в пространство, не сознавая, что ждет оттуда возвращения своей потерянной любви. Я знал, что в любое время найду ее на этом посту. Каждый раз, когда дела приводили меня в этот город, я приходил к ним. Обычно это бывало ранним утром. Мы некоторое время болтали о разных пустяках, а потом я уходил, незаметно оставив на столе конверт, плотно набитый банкнотами и не позволив ей благодарить меня.
