Натан проводил меня до конца коридора этого храма науки. Он энергично пожал мне руку и пообещал вскоре порадовать меня новостями. В заключение он попросил передать привет своему брату.
Несколько недель, последовавших за моей поездкой в Англию, были для меня очень беспокойными. При первом же звонке я кидался к телефону и с нетерпением ожидал появления почтальона. Мной владели одновременно и тревога, и радостное возбуждение. Долгожданные сведения должны были стать для меня вторым освобождением, позволяющим заново начать жизнь с того момента, на котором она остановилась.
Я стал посещать своего крестника и его мать почти каждый месяц. Мальчик быстро превратился в юношу. Он был на редкость жизнерадостным и шел по жизни, уверенный в себе, словно маленький Растиньяк, ни на мгновение не сомневаясь в своем будущем. Он убежденно говорил мне, что станет адвокатом. Я поддерживал его стремление овладеть этой независимой профессией, так как адвокат не должен подчиняться прихотям любого начальника на предприятии или мелкого администратора какого-нибудь учреждения. Как правило, эти люди, распоряжающиеся судьбой подчиненных, невольно гасят энтузиазм молодежи, постоянно проявляя свою посредственность. Я откровенно гордился этим юношей, так уверенно строящим свое будущее.
Натан Вайнштейн позвонил мне ноябрьским утром, когда я открывал двери своей конторы на площади Бурс. Не дожидаясь, пока он скажет мне что-нибудь, я упал в кресло, едва успев добраться до него на подгибающихся ногах. Потом я попросил его ничего не говорить мне по телефону, потому что решил в тот же день ехать в Лондон.
Натан, тепло встретив меня, уселся за свой письменный стол и поправил очки, съехавшие на кончик носа.
— Вы хорошо сделали, что приехали ко мне. Скажу вам сразу, что у меня есть для вас хорошие новости. Прежде чем перейти к ним, скажу, что лично я удовлетворен этим делом. При первой нашей встрече, вы помните, я упомянул Бухенвальд. И я не ошибся. Она проделала путь, который можно назвать классическим. С немцами приятно иметь дело, от них редко приходится ждать сюрпризов. Я выяснил, что она была еврейкой. Испанской еврейкой. Ее зовут Эльвира Фез. Распространенная среди испанских евреев фамилия. Теперь о главном. Когда заключенных в Бухенвальде освободили, она была в числе живых. После нескольких недель, проведенных на востоке Европы, она перебралась в Израиль, где и оставалась до 1954 года, потом переехала в Марокко. Там она живет и сегодня; если говорить точнее, то в Касабланке. Не буду скрывать от вас, я уже почти два месяца знаю, что она жива, но я только на днях узнал ее теперешний адрес. Я хотел сообщить его вам, иначе вы могли устремиться в Израиль и там потерять ее след. Только с помощью своих агентов я смог полностью установить ее маршрут. Вот бумага с ее адресом и даже с номером телефона. Теперь вы поймете, что израильские секретные службы очень результативны.
У меня не хватило слов, чтобы высказать благодарность этому человеку.
Воздух Марокко был насыщен ароматами прошлого, когда время определялось молитвами. Впервые очутившись в этой стране, я понял, что Мила, которая была вынуждена провести всю войну в тени, выбрала Марокко из-за его солнца.
Я не стал предупреждать ее о своем приезде. Ни письмом, ни звонком по телефону. Я позволил себе потратить целый месяц на то, чтобы бродить вокруг нее, приближаясь настолько постепенно, что сам едва не поверил, будто оказался здесь совсем не для того, чтобы повстречаться с Милой. Я неторопливо проехал по побережью от Танжера до Касабланки. Добравшись до ее города, я некоторое время колебался, не решаясь направиться к центру города. В итоге я двинулся на юг. Через несколько десятков километров я повернул назад и вернулся в Касабланку. Здесь я заблудился, скитаясь по широким проспектам, обрамленным пальмами и зданиями в стиле ар-деко, таким белоснежным, что на них нельзя было смотреть, не прищурившись. Я несколько раз спрашивал дорогу у арабов с черными глазами, с удовольствием старавшихся помочь толстому потному европейцу. Наконец оказался перед небольшой виллой в андалузском стиле, окруженной несколькими деревьями и с газоном спереди, таким зеленым, что он казался искусственным.
Я не подошел к калитке, а двинулся дальше по улице, шагая так решительно, словно вилла меня совершенно не интересовала. Я чувствовал, что не должен встретиться с Милой, не поговорив с самим собой, не попытавшись еще раз разобраться в своих чувствах. Я должен был разобраться в человеке, который, благодаря привычке беспечно следовать естественному ходу событий, на которые он не мог повлиять, постоянно оказывался бессильным изменить что-либо в своей судьбе.
Впервые в жизни я засомневался в своем мужестве. Я нашел его несколько сомнительным, даже если внешне все было в порядке. В ежедневной погоне за гастрономическими удовольствиями и легким опьянением я не заметил ослабление воли, сходное с тем, что случается с людьми, не находящими сегодня в своей жизни ничего более достойного, чем то, за что они когда-то боролись. Самовлюбленная натура уходит от повседневности, которая уже не пробуждает в нем душевный трепет, и она уже не видит в этой повседневности ничего, кроме спокойствия, обретенного после завершения драмы.
Я не мог встретиться с Милой в таком состоянии, растерянным и смирившимся с растерянностью; к тому же меня терзало то, что я не мог мгновенно избавиться от своей отвратительно располневшей фигуры.
Сторож, открывший передо мной калитку, поздоровался со мной за руку и затем коснулся этой рукой своей груди. Я думал, что он попросит меня подождать за дверью и пойдет предупредить Милу. Но он поступил иначе, словно восприняв меня как посланника Провидения. Оставив меня в прихожей, он через минуту вернулся с Милой. Когда я повстречался с ней впервые, я помню, что мне было неудобно за грязную одежду. На этот раз я стыдился своего веса, уродливой оболочки из жира, с которой уже не мог расстаться. Тем не менее она узнала меня с первого взгляда.
— Я не так сильно изменился? — растерянно спросил я.
Она сочувственно улыбнулась.
— У вас все тот же взгляд.
— Конечно, это у человека самый верный друг, чего не скажешь о его животе, — промямлил я, смущенно потупившись.
На ее внешности хорошо были видны следы, оставленные временем. Но я не заметил ни печали, ни радости на спокойном лице, обрамленном поседевшими прядями. Та же привычка смотреть свысока на окружающий мир. Не знаю, удивило ли ее мое неожиданное появление; по крайней мере, она ничем его не показала. Она встретила меня с теплотой, противоположной той холодности и неприятной отчужденности, с которыми она воспринимала меня раньше, очевидно, считая, что мы являемся наказанием друг для друга. Теперь же она приложила немало усилий, чтобы разрушить мою стеснительность, ранее всегда проявлявшуюся в отношениях с ней.
Она угостила меня сладким мятным чаем, оказавшимся первым моим безалкогольным напитком за последний десяток лет. Я рассказал ей о своих поисках, постаравшись утаить, что для меня они мало чем отличались от поисков Святого Грааля. По ее взгляду я понял, что она осознала, каким ядом для моей души было многолетнее ожидание встречи. Мне даже почудилось, что она считает себя ответственной — не за прошлое, а за будущее. Меня сильно смутило, что она способна легко прочитать мои ностальгические мысли. Чтобы помочь мне избавиться от смятения, она стала рассказывать, как она собирается обустроить мое пребывание в Касабланке. Она не понимала, почему на такое путешествие я собирался отвести не более двух дней, и предложила мне обосноваться у нее на любой срок. Мне выделялась комната, несравнимо более просторная и удобная, чем та берлога, в которой она поселила меня в день нашей первой встречи. Она пообещала открыть для меня Касабланку, утопающую в солнечном сиянии, целебном для души, позволяя ей раскрыться перед бесконечностью океана. Казалось, этот город родился из сна, ошеломленный своей неожиданно обретенной свободой. В те дни, когда местные французы упаковывали чемоданы, Мила доверилась солнечной стране и, похоже, не проиграла. После получения независимости исчезли доносящиеся из адских недр запахи серы; совершенно не ощущалась какая-либо неприязнь к тем, кто принадлежал к расе прежних оккупантов.
Когда опустились сумерки, сопровождаемые неожиданной весенней свежестью, мы вернулись в небольшой домик Милы, окруженный садом, насыщенным ароматом цветущих апельсиновых деревьев. Стало слишком прохладно, чтобы оставаться снаружи. Мы пообедали в столовой, оформленной в традиционном марокканском стиле. Нас обслуживала молодая женщина. Мила не знала, что у меня проблемы со слухом, но я настолько самозабвенно поглощал каждое ее слово, что мне не нужно было слышать ее.
