И ты лежишь в темноте, пытаясь отогнать летящие в тебя из собственной памяти грязные брызги позора. Но, даже если удается на минуту отвлечься от вчерашнего дерьма – от этого не легче. Потому что и вся остальная память не лучше. В ней женщины, чью любовь ты испохабил и задушил собственными руками. Друзья, которых ты забросил, и не явился даже на похороны. Всем, кого сам любил – ты уже успел безнадежно нагадить. И больше никто в мире не взглянет, как ты лежишь в грязи, и не выручит.
И темнота вокруг сгущается, и подрагивает, словно сжижаясь. И ты понимаешь, что вот сейчас из этой темноты возникнет что-то такое, что накажет тебя за все, что натворил. Потому что ты много раз оставался безнаказанным, но уж в этот раз тебя точно ждет заслуженный ужас. Ты отрываешь мокрый затылок от влажной подушки. И начинаешь из последних сил всматриваться в сгусток темноты впереди. Есть там что, или просто мерещится? И ты уже начинаешь верить, что просто померещилось, когда темнота вдруг, как шевельнется!
Вскрикиваешь, и просыпаешься. Оказывается, это был сон. Короткий: на минуту, или на пятнадцать минут. И после него становится еще хуже. Мутная пытка памятью начинается снова. А под ложечкой тянет еще сильнее. И ты переворачиваешься на бок и сучишь коленками, стискивая зубы до хруста.
И ведь как-то надо пережить эту невыносимую ночь. А она вся еще впереди.
– Вроде и правда, чуть полегче становится, – оценил Алеша, глядя на донышко пустой чайной кружки. – Сколько я еще выдержу? Когда умру вот так? В следующий раз? Или через год? Как считаешь? – спросил он.
Я ничего не ответил. Только пожал плечами. И подумал, что просто не надо загонять себя в такие состояния. И он сам во всем виноват. Но говорить это вслух было глупо. Вместо этого просто налил вторую кружку чаю.
– Какое счастье, когда есть кто-то, с кем можно поговорить в такую ночь, – опять улыбнулся Алеша, глядя на меня – как будто я с ним действительно говорил. – Это настоящее спасение…
– Ты попробуй голову за окно высунуть, и подержать, – наконец придумал я. – Там дождь и свежий ветер. Освежит тебя, может еще немного легче станет. А то завтра мы уезжаем в Одессу. Тебе надо хотя бы до поезда нормально добраться.
– Какая Одесса!? – перепугался Алеша. – Меня еще неделю плющить будет, пока в себя приду. Я эти дела знаю…
– В поезде на полке поваляешься день-два – успеешь в себя прийти. Старкова так считает. Всяко лучше, чем здесь чертей по углам ведрами ловить. Сначала в поезде, под стук колес. А потом в Одессе. Рудик обещал море – двадцать четыре градуса…
Минут через десять действие горячего чаю закончилось, и Алеше стало хуже. Он на четвереньках пополз обратно на свой матрас, посверкивая тощими и дрябыми ляжками. Со стоном завалился на него и начал закутываться в теплое одеяло, накручивая его на себя в несколько слоев.
– Погаси свет, Сережа! – простонал он. – Завтра начну себя по кусочкам обратно собирать… Но ведь до завтра надо же еще как-то дожить…
На администратора билетных касс Киевского вокзала одно только упоминание имени Льва Рудика произвело фантастическое воздействие. В обход всех длиннющих очередей, битком заполнявших кассовый зал, через минуту нам были выданы два билета Москва-Одесса. Купейные места, совершенно бесплатно. Получилось, что мы зря приехали с большим запасом времени, чтобы стоять в очереди – понимая, что такое – взять билет к Черному морю в самый разгар сезона. И теперь отходили от касс ошарашенные, настолько все случилось легко и просто. Алеша даже взял у Старковой билеты и зачем-то понюхал.
– На подлинность проверяешь? – поинтересовалась Маша. – Все в порядке. – Через два часа вы поедете, а я останусь. И только помашу вам рукой.
В боковой улочке, спускающейся от вокзала, не мы одни коротали часы перед отходом поезда. Заросший кавказец жарил здесь баснословно дорогой шашлык. От его мангала вдоль железнодорожных путей тянуло приятным дымком. А какой-то студенческий стройотряд устроил себе здесь шумные импровизированные проводы.
Похмельный Алеша с трудом преодолевал последние метры. Он уже ничего не говорил. Вцепился дрожащими от напряжения пальцами в мой локоть и закусил губу, упрямо шаркая по асфальту подошвами. Промучившись ломкой всю ночь, под утро он все-таки сумел заснуть. Сил хватило, чтобы добраться до Киевского вокзала. Тут силы кончились, но он не жаловался.
Проводы стройотряда были в самом разгаре. У студентов играл аккордеон. И молодой очкарик лихо рассыпал залихватские куплеты, не смотря на свой щупленький вид и детскую стрижку жиденьких волос. На лавочке, между раздувшихся рюкзаков, чинно восседал бригадир, лет тридцати, всем своим видом демонстрируя старшинство. Он позволял себе только иногда легонько улыбаться в усы. Но его выдавал носок рыжих штиблет, предательски поддергивавшийся в такт музыке.
На откуда-то взявшихся здесь пустых металлических прилавках стояли канистры с вином. Вокруг них были навалены длинные тепличные огурцы, редиска, зелень. В кучки сорной соли можно было макнуть куриную ножку со свисающей душистой, румяной кожицей или вареное яичко.
Студенты в защитных куртках с трафаретом названия стройотряда на спинах разливали из канистры красное вино в походные кружки, сгрудив их на металлическом прилавке. Алеша не мог оторвать глаз от этого зрелища. Даже его выпирающий кадык сухо переглотнул. Но он держался. Не сказал ни слова, только прислонился задницей к соседнему, пустующему прилавку.
– Ладно, уж! Страдалец! – со смехом обхватила Алешу за плечи Старкова. – Сегодня можно немного, чтобы ты совсем не скопытился! Сережа, сходи за вином. Сейчас уже середина дня, немного ему не повредит. Не будем мучить человека, да и нам скоротать два часа до поезда будет кстати…
В день наших проводов Старкова была особенно, подчеркнуто красива. Она надела серьги с бирюзой. Обтягивающая водолазка подчеркивала высокую грудь. А челка волос изредка сваливалась на брови, и прежде чем вернуть волосы назад, Маша каждый раз успевала бросить на меня взгляд, полный авантюризма. Но еще ни разу не попросила меня остаться.
Через полчаса, когда я вернулся с двумя бутылками сухого болгарского вина, оказалось, что мои старания были не так уж нужны. Маша Старкова уже плясала на небольшой площадке, возле прилавков. Она закидывала за голову локти, выбивала дробь низенькими каблуками уличных туфель, встряхивая при этом гривой темно русых волос, и даже подкрикивала при самых яростных переборах гармошки.
Я подошел как раз в тот момент, когда Старкова, разметав юбку в танце, со стоном швырнула руки из-за головы через стороны, тряхнула грудью, и вдруг, заметив меня, смутилась, и сделала вид, что устала. Как будто я застал ее за чем-то нехорошим. В растерянности она подошла к столу-прилавку, приняла из рук бригадира полстакана вина и без раздумий, быстрым, отточенным движением «замахнула» это вино несколькими большими глотками. Бригадир крякнул, с восхищением. А ботаник-гармонист со счастливой улыбкой поднес Маше кусочек хлеба с салом и кружок огурца. Она быстро съела хлеб и неприлично долго облизывала кончиком языка пухлую нижнюю губу. Не спуская с меня того самого авантюрного взгляда из-под рухнувшей на глаза челки.
– Попросим, попросим! – кричали подвыпившие стройотрядовцы.
– Красненькое – это не водка! Не повредит! – вдруг зачем-то начал втолковывать мне посчастливевший Алеша.
Я снял пиджак. Бросил его на пыльный прилавок. И шагнул вперед, на звук аккордеона. Танцор из меня никакой. Особенно для такой русской пляски. Умею только переставлять ноги, как бы в такт музыке, да пожимать плечами. Но стоило мне всего-то сделать пару пританцовывающих шагов, как Старкова, издала грудной стон, и ринулась навстречу, вновь закину локти за голову и, выдавая каблучками долгую и мощную трель по асфальту.
Стараясь подстроиться под нее неистовый танец, я только успевал краем глаза наблюдать, как беспокойные желтые штиблеты окончательно предали усатого бригадира ни на секунду не спускавшего глаз с Маши. Чувствовалось, что этот дядя так проникся, что будь его воля – кажется, бросил бы свой стройотряд, да и все, что есть на свете, включая собственное достоинство, и остался бы с этой женщиной. Которая сегодня плясала для меня! В боковой улочке возле Киевского вокзала.
Пара милиционеров остановилась на противоположной стороне улицы. Они тоже не спускали глаз со Старковой. И, кажется, не собирались вмешиваться в безобразие, которые мы тут учиняли.
– Алешка, спой! – попросила задохнувшаяся Маша. – Спой «Сиреневый туман». Это же твоя, коронная!
Оживший Алеша не заставил себя долго упрашивать. Он шагнул к гармонисту и поинтересовался:
– Знаешь, дорогой, вот эту: «Сиреневый туман над нами проплывает! Над тамбуром горит полночная звезда!»
