Фоме Игнатьевичу дали должность в музее, а жить все-таки стало голодно. Музейного жалованья едва хватало на нутряное сало, необходимое для лечения Анисьи Пахомовны. Фома Игнатьевич скрепя сердце снес в дар государству серебряную ладанницу. При этом произнес подобающую речь про Минина и Пожарского и вызвал трудящихся следовать его примеру. Ладанницу приняли с благодарностью, Фому Игнатьевича отметили в местной газете в отделе «Обо всем понемногу», а через некоторое время посадили. Рассуждали логично: поскольку у бывшего священнослужителя завалялось церковное серебро, постольку у него, возможно, завалялось и золото. И были правы: воротившись домой после церковного венчания, Анисья Пахомовна подала дочери наперсный крест алого акатуйского золота, пала на колени и молвила:
— Дар тебе от батюшки твоего, многострадального Фомы Игнатьевича. Повелел вручить тебе лично в руки, когда сочетаешься законным браком.
«Эге-ге! — подумал Осип. — А тянул-то дьякон по-крупному».
Двое суток перепрятывала Манефа тяжелый, будто водой налитый крест из одного угла в другой, а Осип раскидывал умишком, как надежнее перекантовать червонное золото на бумажные червонцы, имеющие хождение наравне с прочими ценными бумагами. Ночью, страшно блестя черными глазами, Манефа сказала:
— За этот крест будем тятеньку из темницы выкупать…
Осип не спал ночь. Утром спросил:
— А если обыск?
— Пускай ищут.
— Не найдут?
— Нет. Далеко схоронила.
— И я не найду?
— Куда тебе! Змее и той не найти!
Осип ухмыльнулся и показал крест издали. Манефа кинулась на него, пиджак порвала, щеку разлиновала ногтями. Осип никак не ожидал такой силы от малокровной супружницы.
— Сегодня отчет на бюро, а ты морду корябаешь, — попрекнул он, промокая кровь полой пиджака.
— Запомни, папаня мне дороже золота. Завтра снесу крест. Меня богородица вразумила, матушка.
— Ничего она не петрит, твоя богородица, — возразил Осип, — подумай сама: он второй год не раскалывается, на его, может, рукой махнули, выпускать собрались, а ты выкуп тащишь. За серебро посадили, дочка золото доставила. Еще посидит, глядишь, камушек адаман притащит…
Манефа прислушалась.
— Вы с богородицей как хочете, мое дело десятое. А есть у меня надежный кореш. Он для меня кого хошь засадит и вызволит. Окажи уважение, он твоего родителя без всякого шума ослобонит.
Господь вразумил Манефу послушаться. Осип снес куда-то крест, сказал, что дело слажено, а на другой день исчез. Вернулся голодный, как волк, и злющий. Манефа от радости голову потеряла.
— Матушка, царица небесная! — причитала она. — А я, дура, искушалась, совсем убег. Да куда тебе бежать, кому ты нужон! — то смеялась она, то плакала. — Кому ты нужон, уродушка ты мой.
— Ладно тебе, — огрызался Осип. — Пожрать собери!
— Ах ты, матушка-заступница! — смеялась и плакала Манефа. — Радость я тебе припасла, дурачок сладостный. Дите у нас будет. Гадала — мальчик…
— Ложку подай!.. Мальчик, мальчик.
— Чего же ты, уродушка, делаешь со мной, хоть бы написал, что да как. Едва не рехнулась! В милицию десять раз бегала. Нету и нету.
Он осекся, глянул на жену подозрительно. Если она в милицию дорогу проторила, худо дело. Надо получать зарплату, командировочные да северные, и тикать в теплые края. На все это Осип положил дней пять, но, послушав Манефу, решил не медлить.
— А схожу-ка я в баню, — сказал он.
Очумевшая от радости Манефа не поглядела, чем он набивал баул. А он вместо бани пошел на станцию, сдал баул на хранение и купил самый скорый билет. Ехать ему выпало в два часа тридцать пять минут ночи.
Пришел домой, пригрелся на полатях, заснул. Проснулся, глядит, Манефа стоит возле пиджака, а в руках у нее билет с плацкартой.
— Бежать собрался? — спросила она шепотом.
Врать Осипу было лень.
— В командировку, — сказал он вяло.
— Так я и чуяла… — Она прикрыла рот рукой, чтобы не разбудить мать. — Так и чуяла… Ну, ладно… Обожди… Обожди, антихрист.
Она заметалась, кинула на голову платок, стала совать руки в пальтишко.
Осип спустился с полатей.
— Куда понесло? — спросил он.
— В милицию. Вот куда.
— Ступай, ступай… Только гляди, про крест болтать не советую…
Она застыла на пороге.
— Да, да. Пикнешь про золото, сядешь совместно с родительницей. Кто золото прятал?
— А-а!.. — Манефа кинулась на Осипа и легла, скорчившись от удара.
Посадили Осипа примерно через полгода на других местах и по другому делу.
Сел он на десять лет за посягательство на жизнь работника милиции. Чуть не год мотался он по этапам и пересылкам. В тюрьме втерся в доверие к бакенщику, досиживавшему срок за браконьерство. Бакенщик был золотушный, с больными ушами. Главная мечта его была — тревога за семью, за любимую дочку, за любимую внучку. Он почти не спал, сторожил, когда вызовут с вещами. Осип вошел в доверие к бакенщику, порвал нижнюю рубаху на бинты, сделал ему тугую повязку на уши, успокаивал, внимательно слушал фамилии, которые выкликают на выход, отпустил бороденку и ждал. Когда вызвали тугоухого бакенщика, отозвался «я»! и выскочил на волю, хотя был лет на десять моложе и на теле его не было наколок.
Не знаю, родную ли он носил фамилию Недоносов или по документам бакенщика. Что же касается Чугуевой — Осип увидел ее впервые у шахты Метростроя. А увидев — учуял, что она чего-то опасается, даже страшится.
Дальше все пошло как по маслу. Он стал пугать ее намекающими взглядами, а она сделалась его бессловесной рабой.
Гошина пьеса о метростроевцах перекраивалась и улучшалась всеми, кому попадала в руки. И автор постепенно перестал понимать, драма у него получается или комедия. Зато документальную повесть о Чугуевой приняли к печати и в издательстве и в альманахе и дали так много денег, что Гоша стеснялся сказать, сколько.
Отпраздновать удачу Гоша пригласил Ваську и Тату. А так как Тата наотрез отказалась идти без Мити, позвали и Митю. Для встречи выбрали коммерческий ресторан «Метрополь». Из-за Мити, которого хлопоты комсорга всегда задерживали, собрались поздно — часов в десять вечера.
Тата краем глаза косилась на Чугуеву. Любопытно было поглядеть, как разнорабочая метростроевка ошалеет в ресторанной роскоши. Но ничего особенного не произошло. По гулкому залу она протопала вперевалочку, не глянув ни на подсвеченный фонтан, ни на стеклянный, выгнутый парусом потолок. Хладнокровно пронесла она сквозь хмельные взгляды коммерческих посетителей значок ЗОТ, привинченный к мужскому кургузому пиджаку, и шестнадцать блестящих пуговиц на короткой юбке.
Пока ждали официанта, Гоша развлекал гостей. Он сообщил, что фасад дома, в котором они сидят, украшен художником Врубелем, что над третьим этажом выложена майоликой цитата из Ницше: «Когда построишь дом, то замечаешь, что научился кое-чему», — и что за несколько дней до революции все это огромное здание купил какой-то сахарозаводчик.
— За сколько? — спросила Тата, чтобы Митя немного поревновал.
— За пятьдесят миллионов… — ответил Гоша мгновенно.
Он рассказал, как здесь засели беляки и как после каждого разрыва снаряда домовладелец постанывал: «Еще пятьдесят тысяч долой, еще пятьдесят тысяч долой».
Посмеялись. Седой официант вручил карту Чугуевой, поклонился и отошел.
Снеди натаскали столько, что места не хватило: семужка, грибочки, шпроты, тостики, два экземпляра очищенной. Пришлось убирать цветы со стола. Гоша предложил выпить за Ваську — свою счастливую звезду. Он вспоминал о пьесе, о том, как Васька вдохновляла его, как в последний момент был придуман гениальный эпиграф: «Гвозди бы делать из этих людей». Слушатели терпеливо держали на весу рюмки. Гоша почувствовал, что пора кончать, крепко зажмурился и выпил. Несмотря на «два экземпляра» и на «семужку», пить молодой писатель еще не наловчился.
Впрочем, из всей пирующей четверки никто не умел бражничать. Поэтому друг от друга старались не отставать.
Прибыли котлеты де-валяй. С укором глядя на рюмку, Гоша произнес тост за Тату. Тата — принципиальный товарищ и верный друг, без ее совета Гоша никогда бы не догадался погрузиться в метро и так никогда бы и не ведал, что в московских подземельях таится Маргарита, в переводе с латинского — «жемчужина». Так бы и строчил никому не нужные терцины, гнался бы за журавлем славы, а синица была бы…
— Кошачья мудрость, — перебил Митя. — Котище потрошит синичку и декламирует: лучше синица в когтях, чем журавль в небе. Не уважаю я старые пословицы. Пока молодые, надо не синиц за хвосты ловить, а вперед пробиваться. А какие мы есть, выяснится лет через сорок-пятьдесят…
Тате нравилось, как Митя сердится. Она готова была слушать его до утра.
