Миранду и правда одолела слабость, она собралась с духом и встала. Кузина Ева опять протянула руку и привлекла Миранду к себе:
— Спокойной ночи, деточка. Подумать только, ты уже совсем взрослая.
Миранда чуть поколебалась и вдруг поцеловала ее в щеку. Черные глазки на мгновенье влажно блеснули, и в громком, резком голосе кузины Евы — голосе привычного оратора — послышалась теплая нотка:
— Завтра мы опять будем дома, предвкушаю с удовольствием, а ты? Спокойной ночи.
Миранда уснула, даже не успев толком раздеться. И внезапно оказалось — уже утро. Она еще силилась закрыть чемодан, когда поезд подошел к их маленькой станции, и вот на перроне отец, лицо у него усталое и озабоченное, шляпа надвинута на самые брови. Миранда постучала по оконному стеклу, чтобы он ее заметил, потом выбежала вон и кинулась ему на шею.
— Ну, вот и моя большая дочка, — сказал он, будто ей все еще семь лет.
И при этом отстранил ее, и голос прозвучал натянуто. Отец не рад ее видеть, он никогда ей не радовался с тех пор, как она сбежала из дому. Миранде никак не удавалось убедить себя, что так оно и будет; хоть и знала, но за время от одного приезда домой до другого не умела с этим примириться. Отец посмотрел поверх ее головы, сказал без удивления:
— А, Ева, здравствуй, я рад, что кто-то тебе телеграфировал.
Опять Миранда почувствовала, что ее оттолкнули, опять уронила руки, вскинутые для объятия, опять глухой болью сжалось сердце.
— Никто из моих родных за всю мою жизнь мне не телеграфировал, — сказала Ева, лицо ее теперь обрамляла жидкая черная вуаль, видимо сберегаемая нарочно для семейных похорон. — Я узнала о случившемся от Кези-младшей, а та узнала от Габриэла-младшего. Он, надо полагать, уже приехал?
— Кажется, все съехались, — сказал отец Миранды. — В доме полно народу.
— Если угодно, я остановлюсь в гостинице.
— Да нет же, черт возьми. Я совсем не то имел в виду. Ты поедешь с нами, твое место у нас.
Скид, работник, подхватил их чемоданы и зашагал по каменистой улице поселка.
— У нас теперь есть машина, — сказал отец.
Он взял Миранду за руку, сразу ее выпустил и хотел было поддержать кузину Еву под локоть. Та увернулась:
— Благодарю, я в подпорках не нуждаюсь.
— Господи помилуй, какая независимость! Что-то с нами будет, когда вы добьетесь права голоса.
Кузина Ева откинула с лица вуаль. И весело улыбнулась. Она любит Гарри, всегда любила, пускай он сколько угодно ее дразнит. Она взяла его под руку:
— Итак, для бедняги Габриэла все кончено, а?
— Да, теперь уже все кончено, — сказал отец Миранды. — Старики один за другим отправляются к праотцам. Видно, подходит и наш черед, Ева?
— Не знаю, и меня это не волнует, — небрежно ответила Ева. — А славно иногда заглянуть домой, Гарри, хотя бы и на похороны. Грех радоваться, а я рада.
— Ну, Габриэл бы не обиделся, ему приятно было бы видеть тебя веселой. Когда мы были молоды, он был отчаянный весельчак, я другого такого не видывал. Для Габриэла вся жизнь была сплошная увеселительная прогулка.
— Бедняга, — сказала кузина Ева.
— Бедный наш Габриэл, — сумрачно повторил отец Миранды.
Она шла с ним рядом и чувствовала себя чужой, но не горевала об этом. Конечно, он ее не простил. А простит ли? Не угадаешь когда, но когда-нибудь это придет само собой, без слов, без объяснений с обеих сторон, ведь к тому времени ни ей, ни отцу незачем будет вспоминать, из-за чего у них пошел разлад и почему казалось, что это так важно. Не могут же старые люди вечно злиться оттого, что и молодые хотят жить, думала она — воплощенье самонадеянности, воплощенье гордости. Я буду совершать свои ошибки, но не повторять ваши, есть предел моей зависимости от вас, да и с какой стати от кого-то зависеть? За этим пределом ждет еще много всего, но надо сделать первый шаг — и Миранда сделала этот шаг, когда молча шла рядом со старшими; а они уже не кузина Ева и ее отец, ведь они забыли про нее и оттого стали просто Евой и Гарри, они так хорошо знают друг друга, им друг с другом просто и легко, они равны, принадлежат к одному поколению, они по праву занимают свое место в мире, дожив до возраста, к которому пришли путями, обоим хорошо знакомыми. Им незачем играть ни роль дочери или сына перед стариками, которым их не понять, ни роль отца или немолодой тетушки перед молодыми, которых не понять им самим. Они стали сами собой, взгляд прояснился, голос звучит естественно, незачем взвешивать каждое слово и заботиться о том, какое производишь впечатление. А вот у меня нет места в мире, подумала Миранда. Где они, близкие мне люди, где оно, мое время? Она все молчала, а в душе росла и росла досада на этих двоих — они ей чужие, они наставляют ее, и поучают, и любят не по-доброму, отказывают ей в праве смотреть на мир по-своему, требуют, чтобы жила, как они, и, однако, не умеют сказать ей правду о жизни, даже в мелочах. Ненавижу их обоих, внятно прозвучало в самой потаенной глубине души. Уйду от них и стану свободна и даже не вспомню их никогда.
Она села в машине впереди, рядом с негром Скидом.
— Садись здесь, с нами, — резковато, повелительно, по обыкновению старших, распорядилась кузина Ева. — Места больше чем достаточно.
— Нет, спасибо, — холодно, решительно ответила Миранда. — Мне и тут хорошо. Можете не беспокоиться.
Они не обратили ни малейшего внимания на ее тон. Уселись поудобнее и продолжали тот же семейный дружелюбный разговор, толковали о родных — кто умер и кто жив, — о своих делах и планах, наперебой вспоминали прошлое, спорили, что в какой-то мелочи память другого подвела, смеялись весело, от души, Миранда и не думала, что они способны так смеяться, перебирали какие-то давние истории и радовались, находя в них что-то новое.
За шумом мотора Миранда не могла расслышать эти рассказы, но не сомневалась — она давно знает их или другие такие же. Ей знакомо слишком много таких рассказов, хочется чего-то нового, своего. Эти двое говорят на языке старших, от которого она уже отвыкла. Отец сказал, в доме полно народу. Значит, полно родни, многих она, наверно, и не знает. Попадется ли хоть кто-нибудь молодой, с кем бы можно поговорить, найти общий язык? Как-то противно думать о встрече со всякими родичами. Чересчур их много, все в ней восстает против кровных уз. Родичи надоели до смерти. Не станет она больше жить на привязи, уйдет из этого дома навсегда и в мужнину семью тоже не вернется. Хватит, довольно она жила, скованная цепями любви и ненависти. Теперь уже понятно, почему она бежала отсюда в замужество, — и понятно, почему готова бежать от замужества, не останется она нигде и ни с кем, кто помешает ей жить по-своему, по-новому, кто скажет ей «нет». Хорошо бы никто не занял ее прежнюю комнату, славно будет еще раз там переночевать, сказать «прости» уголку, где она любила спать прежде, где засыпала и просыпалась и ждала, когда же наконец вырастет и начнет жить. Да что же такое жизнь, с отчаянной серьезностью спросила себя Миранда все теми же детскими словами, на которые нет ответа, и что мне с ней делать? Моя жизнь принадлежит мне, думала она яростно, ревниво, жадно, что же я с ней сделаю? Сама того не понимая, она задавалась этим вопросом из-за прежнего своего воспитания, ведь ей с младенчества внушали, что жизнь — нечто осязаемое, подобие глины, ее лепишь, она обретает форму, и направление, и смысл лишь от того, как ее направляет, как трудится над нею хозяин; жить — значит неустанно и разнообразно действовать, всей силой воли стремясь к некоей цели. Ее сызмальства уверяли, что бывают цели хорошие и дурные и надо выбирать. Но что хорошо и что дурно? Ненавижу любовь, подумала она, как будто в этом заключался ответ, и любить ненавижу, и когда любят меня — тоже ненавижу. Взбаламученную, бунтующую душу ошеломило открытие: как же полегчало оттого, что внезапно рушилась прежняя, мучительно тесная клетка искаженных представлений и ложных понятий. Ни в чем ты не разбиралась, сказала себе Миранда на редкость внятно, точно старшая, вразумляющая кого-то юного и сбитого с толку. Придется тебе все выяснить и распутать. Но ничто внутри не побуждало решить — теперь я поступлю вот так, стану вот такая, отправлюсь туда-то, пойду вот таким путем к такой-то цели. Есть вопросы самые главные, самые важные, подумала она, но кто на них ответит? Никто — или ответов окажется слишком много, и ни одного верного. Что есть истина, спросила она себя так настойчиво, словно до нее никто никогда об этом не спрашивал, какова правда хотя бы о самом малом, самом незначительном из всего, в чем мне надо разобраться? И где ее искать? Мысль упрямо отказывалась возвращаться к прошлому — не к памяти о прошлом, но к легенде о нем, к чужим воспоминаниям о прошлом, когда она только и делала, что глядела на все с изумленным любопытством, будто ребенок на картинки, которые показывает волшебный фонарь. Но ведь впереди у меня моя жизнь, мое сегодня и завтра. Не хочу я никаких обещаний, не стану тешиться лживыми надеждами, не надо мне никакой романтики. Не могу больше жить в их мире, сказала она себе, прислушиваясь к голосам за спиной. Пускай рассказывают свои сказки друг другу. Пускай объясняют все, что было, на свой лад. Мне до этого нет дела. О том, что такое я и моя жизнь, я уж сумею узнать правду, безмолвно пообещала себе, дала себе слово Миранда — воплощенье надежд, воплощенье неведения.
