Со стороны дальней башни уже бежали серые тени, две, три, пять, насчитала Клава. Она пошла им навстречу. Скоро он могла уже различить мертвенные, сурово устремленные вперед лица бегущих, о которые с бисерными брызгами разбивался дождь.
— Взять живой! — крикнул за их спинами Комиссар.
Клаву привели в башню, и рыжеусый черт, на руке которого вытатуировано было чернилом круговое созвездие девяти звезд, обыскал девочку, грубо щупая ее сильными руками под платьем внутрь тела, не спрятала ли Клава в себе какой-нибудь тайной отметины или оружия. Клаве было больно, но она не боялась, и послушно выполняла все команды рыжеусого, залезала коленями на табурет, ложилась на него животом, садилась и широко открывала рот, до отказа высовывая язык, пока черт перекладывал ей пряди волос. Так ничего в Клаве и не нашли.
— Чистая, — коротко рявкнул наконец рыжеусый.
Комиссар сидел напротив, по ту сторону небольшого деревянного стола, покрашенного в такой цвет, какой могли бы иметь грозовые тучи, будь в них вместо воды кровь. Пустыми глазами он следил за обыском Клавы.
— Раздевайся, — глухо велел ей Комиссар.
Клава разделась и свалила тяжелое намокшее платье на табурет. На ней остался только нательный крестик.
— Повернись, — сказал Комиссар. — Убери волосы. Сядь. Не так, лицом ко мне. Вытяни вперед ноги, покажи ступни.
— Ничего на ней нет, товарищ комиссар, — тяжко проревел рыжеусый.
— Вижу, — с холодной злостью ответил Комиссар, и злость эта была бесконечно глубока, почти равнодушна. — Как же ты Мясорукова убила?
— Я слово знаю, — честно призналась Клава.
— Какое слово?
— Клох, — ответила Клава, отвернувшись в сторону. Она помнила, что Комиссар уже спас ей когда-то жизнь.
Наступила тишина. Потом, как сырое бревно, повалился на пол одеревеневший рыжеусый и тихо плеснул перед собой кровью изо рта.
— Если ты захочешь сделать так со мной, — медленно произнес Комиссар, — я раньше прострелю тебе голову.
Клава спокойно посмотрела на направленный ей в лицо пистолет.
— У девочек бывает иногда такая парная родинка, — продолжил Комиссар, — два пятнышка размером с горошину. Была у тебя такая?
— Не было.
— Дождевых червей ела когда-нибудь?
— Нет.
— Знаешь ли ты, что твои родители мертвы?
Тут Клава сразу заплакала, уткнув лицо в ладони. Она давно уже знала то, что сказал сейчас Комиссар, но только теперь поверила.
— Твою мать убило снарядом на вокзальной площади, один осколок снаряда попал в голову, вот сюда, возле носа, два осколка — в живот, тут и тут, — Комиссар ткнул отставленным большим пальцем себя ниже груди, — еще один перебил локоть. Потом ударом о землю ей сломало позвоночник. Что касается твоего отца, он попал в плен месяц назад. Его судили полевым судом, как белого офицера, отрубили ему шашкой руки, а потом пристрелили: из винтовки — в рот.
Клава плакала, сидя голая на табуретке под висящей открытой лампой, поджав ноги, плечи ее дрожали от судорог рыданий.
— Ну, что ты теперь хочешь? — спросил Комиссар. — Умереть?
— Нет, — еле слышно сказала Клава. — Я должна видеть Ленина.
Клава вымылась с мылом в бане, расчесала себе волосы и оделась в новое, казенное платье: белую рубашку, кофту и черную юбку до колен. Колготок не было, но Клаве выдали вместо них портянки, и даже нашли сапоги, которые, хоть и были немного великоваты, все же не спадали так запросто с ног. Потом ее напоили чаем с сухарями и кусочком сахара. Клава как раз, жмурясь от пара, дула на стакан с раскаленным чаем, когда вошел Ленин.
Он был в расстегнутом пиджаке, руки держал засунутыми в карманы брюк, так что пиджак расходился назад, зажатый локтями, и открывал пуговицы сорочки на подтянутом животе. Вид у Ленина был веселый, словно в коридоре Кремля его только что кто-то рассмешил. Искрясь этим смехом, он торопливо подошел к привставшей ему навстречу Клаве и протянул ей вынутую из кармана руку.
— Ульянов, Ленин, — мягко сказал он, весело щурясь, словно и фамилия была у него какой-то смешной.
— Орешникова, Клава, — ответила Клава и робко сунула свою лапку в теплую и плотную ленинскую ладонь.
— Ну, если ты — Клава, значит я — пгосто дядя Володя, — махнул рукой Ленин. — Как наши сухаги? Не очегствели еще вконец? Тут сам уж чегствеешь, хуже сухагя. А что же ты, Наденька, так мало сахагу ей дала? Это не годится.
— Так ведь мало и есть, — возразила невысокая темноволосая женщина, наливавшая Клаве чай. — По куску на человека.
— На человека — по куску, а на детей — по два, — быстро ответил Ленин, снова сунув руку в карман и, хитро прищурившись, по-воробьиному свернул голову набок. — Если у нас дети сахаг есть не будут — ггош цена всей геволюции. Да, именно так, ггош цена. Для чего мы тогда, спгашивается, всю эту кашу завагивали? Ну да ладно, чегт с ним, с сахагом, — Ленин присел на табурет и сложил руки на коленях, внимательно глядя на Клаву. — Давай, Клава, гассказывай. Как тебе живется?
— Плохо, — созналась Клава. — Маму с папой убили, и сестру Таню.
— Ты, значит, сиготка, — тихо произнес Ленин, сочувственно вздохнув. — Да, вгемя сейчас такое, что поделаешь, война. Полстганы у нас сиготы. Я ведь тоже годителей потегял, и сестгу, и бгата. Но вот если мы с тобой будем дгужить, нам будет веселее.
Клава невольно улыбнулась, глядя в ласково искрящиеся глаза Ленина, и Ленин тоже улыбнулся, пододвинув к себе стакан с дымящимся чаем.
— А ничего, что я такой стагый? — засмеялся Ленин. — Будешь со мной дгужить?
— Так ведь вас убить хотят, — сообщила вдруг Клава.
— Газве? — смешливо изумился Ленин, отхлебнув чаю, словно не верил, что его вообще можно убить. Темноволосая женщина, которую Ленин назвал Наденькой, подсела к столу, молча, насуплено следя за Клавой. Но глаза у нее были не злые, просто очень усталые.
— Хотите, я вам наедине расскажу? — застеснялась ее Клава.
— Это моя жена, Надежда Константиновна, — сказал Ленин, переставляя свой кусочек сахара к стакану Клавы, как шахматную пешку. — От нее никаких госудагственных тайн. Ну, и кто же меня гешил уггобить?
— У него лица нету, — выдавила из себя Клава. — Он монашку посылал, ту, что стреляла.
— Куда стгеляла?
— В вас.
— В меня эсегка Каплан сгеляла, — заметил Ленин. — Она никогда в монастыгях не была. Или была, как ты думаешь, Наденька?
— Не была, — тихо ответила Надежда Константиновна.
— Вот, — победно прихлебнул чаю Ленин. — А насчет человека без лица, так мы его отыщем. Никуда он не денется. Газ есть человек, лицо должно быть, неминуемо. Скгывать свое лицо — нехогошо. Газбегемся и накажем. Все что ты пго него знаешь, расскажешь у товагища Дзегжинского.
— Устиньей монашку звали, Устиньей Щукиной, — вспомнила Клава.
Ленин поставил стакан на стол.
— А вот это — пгавда, — тяжело промолвил он в наступившей тишине.
Надежда Константиновна двинула руками по столу. Клаве сдавило голову неизвестной, колодошной силой, так что она чуть не свалилась на пол в беспамятстве.
— Не хотелось беспокоить тебя, Наденька, — сказал Ленин. — Ей гожу клещами погвали, чтобы никто не узнал. Щукина Устинья Хагитоновна, монашка Покговского монастыгя. Умегла в тысяча восемьсот тгидцать восьмом году.
— Божье бешенство, — вязко прошептала Надежда Константиновна.
— Это дело сегьезное, — придвинулся к Клаве Ленин. — Откуда ты Устинью знаешь?
— Я видела все, как было, — сказала Клава, которой уже сделалось жутко. — Как ее из гроба подняли, и как она семечки на скамейке ела, и как револьвер забрала у комиссара Малыгина.
— Все точно, — подтвердил Ленин. Надежда Константиновна сдавленно застонала.
— Там были люди с выжженными узорами на щеках, а еще один был главный, совсем без лица, у него рука, как звезды, горела. И он не говорил — ревел.
— Это Хозяин, — сказал Ленин, устало опустив веки.
Клава посмотрела на Надежду Константиновну. Та сидела, побледневшая до зелени. Лицо Клавы покрылось мелкой испариной, она взялась обеими руками за горячий стакан, чтобы не замерзнуть до обморока.
— Он идет в Москву, — еле слышно произнесла она. — Он хочет все на свете сделать трупной рвотой.
Ленин вдруг вскочил с табуретки и заходил по тесной комнатке взад-вперед, опять засунув руки в карманы.
— Безобгазие! — возмущенно крикнул он спустя несколько секунд. — Фогменное безобгазие! Тгупная гвота, понимаете ли!
Надежда Константиновна сидела молча, опустив голову и закрыв глаза подпирающей лоб музыкальной рукой. Клаве стало ее жалко, но она боялась что-либо сказать.
— Нет вы поглядите, поглядите, — вдруг остановившись, крикнул Ленин, выбросив руку с раскрытой вверх ладонью к пустой стене. Клава поглядела, куда он велел, но там ничего не было. Ленин потряс рукой, глядя в пустоту. — Какая гедкостная сволочь! Пгосто скотина!
