– А где это зафиксировано? – язвительно осведомился Гарик. – Написано, я спрашиваю, где?
– Нигде! – взвизгнул старик и даже подскочил, чтобы добавить высоты тону. – Нигде не написано! Вам этого не понять, мудаку!
– Вы сами мудак, почтеннейший, – степенно парировал Гарик. – Из-за таких, как вы, мудаков, все и случилось! Историк, едреный чиж, толкователь снов, всю жизнь вы морочили головы сельским детишкам: кулачество, подкулачество, крестьянские войны. Вот они и пускают красного петуха…
– Я служил идее! – выкрикнул старик. – А вы чему? Вы чему служили?
Мне этот парад крикунов был совершенно неинтересен. Внезапно меня озарило: теперь я абсолютно точно знал, что их здесь держит: именно сознание своей безоговорочной правоты, которым они наперебой друг перед другом хвалились. Коль скоро душа – это совесть, а совесть и стыд неразлучны, то им еще долго идти к осознанию своей собственной непоправимой вины. Не стану говорить, что пришел к этой мысли без какой бы то ни было подсказки со стороны. Катя подсказала мне это открытие – тем, что повинилась и ушла. Люся тоже ушла, ненадолго же хватило ее правоты. И эти упрямцы оба уйдут, чуть раньше или чуть позже. Но прежде – прежде пусть откажутся от безграничной уверенности в своей жизненной правоте. Сделать это им будет непросто: для старика, например, это означает перечеркнуть самого себя, а мой ловкач-приятель, предполагающий, должно быть, что совесть – нечто вроде присыпки для мозгов, не скоро поймет, что от него требуется. Как это верно: "Единственное, что возвышает человека до бессмертия, – абсолютная уверенность в своей правоте". Бессмертие душе дается не в награду и не в наказание, оно дается для того, чтобы душа осмыслила всю тяжесть своей неправоты, освободилась, очистилась от этой мерзости – и чтобы алгоритм ее или не знаю, как это называется, был вновь задействован на очередном витке бесконечной жизни. В материи все бессмертно, поскольку бессмертна она сама, все включено в ней в вечный круговорот. Как может природа допустить, чтобы бесцельно накапливались чудовищные количества душевной энергии, не подлежащей использованию? А я-то, чудак, ломал себе голову: где тут неандертальцы? Да мы же неандертальцы и есть, не из пены же морской родились наши души. Душа Наполеона давным-давно повинилась – и снова пущена в оборот, и, верно не один уже раз. Да может быть, я сам Наполеон и есть, только родившийся в болотной стране и в болотное время. Вот почему нас так здесь немного: все пущено в ход – после самоочистки. Я сидел за столиком рядом со спорщиками – и не слушал их, и внутренне над ними смеялся.
Кто же заведует этим вселенским механизмом? Странный вопрос, а впрочем, не такой уж и странный для нас, россиян, привыкших веровать в великую административную тайну. Никто не заведует: ведь нет же архангела, курирующего сохранение энергии, нет демона, охраняющего начала термодинамики, все это – самодействующие и самоналаживающиеся механизмы. Потребность в Модильяни, пристрастие к Высокому Возрождению, влечение к Эль Греко, поднимающие картины из запасников, возникают и затухают самопроизвольно, искусствоведы лишь улавливают импульс и после делают вид, что это они все придумали. То же происходит со всем, уходящим во временное небытие – и вновь возвращающимся к жизни, чтобы в положенный час снова угаснуть. Это всего лишь сравнение, колченогое, как и любое сравнение, но отчасти поясняющее то, что происходит с человеческой душой. Душа – или, точнее, тот неповторимый сгусток энергии, который в ней заключен, – тоже пульсирует, то проступая в жизни, то затухая, повинуясь какому-то многосложному вселенскому ритму, а также способности самой души на этот ритм отозваться, вовремя прочистить уши свои, забитые скверной преходящего опыта. Бедные товарищи мои по бессмертию, обиженные тем, что их не призывают. Да что ж они, хуже всех? Нет, конечно, могучий зов жизни ни на минуту не утихает, и сами они виноваты, что не слышат этого зова. Ослепленные ненавистью, оглушенные нетерпимостью, оболваненные собственной кажущейся правотой, эти души пока еще не совершили над собою всей очистительной работы, эти души еще не чисты от нагара предшествующего опыта, а потому глухи к колоколам жизни. Даже если они при жизни были добродетельны… самоуверенная добродетель ничем не лучше злого порока. Да и что такое добродетель, в конце концов? Любой гугнивец, завистник, стукач, предатель считает себя правым. Любой выстраивает себе версию собственной жизни, где все концы сходятся, все внутренне непротиворечиво и нацелено исключительно на самооправдание. Может быть, это главная жизненная цель человека: оправдаться перед собой. Вот исповедь Руссо: как откровенно, как безжалостно к себе начато, а кончилось самооправданием и сведением мстительных счетов. А ведь это Руссо! Что уж там говорить о моих злополучных товарищах: больше всего на свете они боятся узнать правду о самих себе. Сказано: "Царство Божие внутри нас". Так это неверно. Царство лжи и самообмана – вот что внутри человека находится, называйте это царством Божиим, если угодно. В сущности, любая жизненная правота – это ложь, это самообман, беда человеческая в том, что со стороны разоблачать ее некому (и как хитро душа человеческая уходит от любых попыток раскрыть ее заблуждения извне!), а изнутри это сделать – неимоверно трудно. Только смерть – и печальная перспектива бессмертия изолгавшейся души – может на это подвигнуть. Жалкие мои свояки, спорят друг с другом, а спорить-то надо с самими собой. Вот когда они сумеют затоптать в себе чадящие головешки самообмана, растереть уголья в порошок, вымести этот сор из своих душ… но это будет не скоро. Им предстоит еще подняться на горние высоты прощения, где нахожусь теперь я, а далее спуститься в темные глубины раскаяния. Пока еще они притворяются, что их не тяготит открывшаяся перед ними вечность, но втайне уже горюют, тоскуют, маются, ищут в себе ущербину, работа души идет. Наступит время, когда они перестанут порицать друг друга, будут напутствовать и ободрять: ты – скоро, готовься, ты уже скоро, как-то там, как-то там… И – прощайте, друзья.
И – прощайте, ибо все вышесказанное ко мне не относится. Я, не сделавший в жизни никому никакого зла, с малых лет безвинно страдавший, злонамеренно погубленный, останусь здесь, где я есть, такова моя участь, поскольку я абсолютно и окончательно прав перед совестью своей, перед жизнью пресущей и перед людьми, прав изначально и на веки веков, и покаяться мне, увы, не в чем. Посягнувшие на мою жизнь дважды покарали меня: отобрали жизнь – и, превратив в безвинного мученика, лишили права на новую жизнь.
Что ж, я покоряюсь моей участи, мне важно было понять, почему и зачем, теперь же, осмыслив причины и цели, я без ропота и сомнений принимаю свою судьбу. По этим пустым аллеям, мимо мертвых золоченых фонтанов, среди ложной роскоши плебейского рая я буду бесконечно бродить, неся на плечах свой хрупкий, прозрачный, стеклянный, тяжелый крест любви и прощения. Но как же хочется жить, люди добрые, разве я жил? Разве это была жизнь, достойная человека? Разве не выстрадал я право на новую попытку? И разве виноват я в том, что так непоправимо прав?
Не сказав ни слова спорщикам, я поднялся и слепо, ничего не видя перед собою, пошел по сверкающей, грозно хрустящей гранитной террасе. Они кричали что-то мне вслед, насмешничали, порицали, но я не оборачивался и не отзывался: какое мне дело до их претензий ко мне, у них свой путь, у меня – свой.
Я шел и думал: Господи, если Ты есть, дай мне сил перенести эту вечную муку. Но Тебя нет, это я знаю наверное.
ЕСТЬ ТОЛЬКО Я.
