Да и вопрос, связанный с выбором костюма, тоже решается, можно сказать, автоматически. Мшисто-зеленые, хвойно-зеленые, зеленые как трава, землянично-красные, малиново-красные, розовые как альпийская роза, синие как слива, небесно-голубые, сине-голубые как незабудки, пестрят деревенские юбки, — какая девица, какая женщина, какая дама не отыщет цвет, сочетающийся с ее короткой яркой курточкой и деревенским передником? Кто не видит, как в космосе цветов и форм нашей национальной юбочной ткани отражается флора и фауна нашего штирийского мира, наших Альп, говорит доктор Татаруга, тот или слеп, или интеллектуально убог и не имеет контактов с природой. Мужчинам, конечно, легче. Им нет надобности целыми днями рыться в космосе цветов и форм штирийских Альп, предлагаемом в магазине национальной одежды в Бад Аусзее, чтобы найти то, что требуется. Для них имеются либо черные, расшитые зеленой листвой кожаные штаны, а к ним простые, черные же, кожаные бриджи, либо серые грубошерстные брюки с двойным зеленым лампасом, либо, наконец, простые коричневые брюки. Имеется также и выбор верхней одежды: либо зеленая, как трава, короткая национальная куртка «янкер» с вышитой над складкой на спине маленькой серной, либо серый грубошерстный пиджак, отлично сочетающийся с серыми грубошерстными брюками с двойным зеленым лампасом, — пиджак с пуговицами из оленьего рога и зелеными отворотами на рукавах, карманах и лацканах, — ну и наконец, танцевать удобней всего в зеленом жилете с серебряными пуговицами и в рубашке с закатанными рукавами, особенно когда разгорячишься, — проблем с этим никаких.
Проблема в другом, в том, что произойдет на «празднике сторожевой будки» на самом деле. И я имею в виду вовсе не то, до какой степени женское деревенско-песенное веселье будет побеждено мужской фрачно-городской печалью или, если угодно, наоборот; и я, само собой, не стал бы шпионить за участниками празднества, выведывая, как часто под этой покрытой кровельной дранкой крышей в доме у щедрой Рикки Тедеско спутываются в один клубок амуры брачные и внебрачные, даже если после «штирийского» танца исчезают в кустах орешника (они растут на берегу ручья справа за амбаром) мужчина-буржуа с женщиной социал-демократических убеждений, я готов закрыть на это глаза, хотя подобная игра на флейте не обладает, на мой взгляд, столь длительным лейтмотивом, чтобы он был способен раз и навсегда исключить дальнейшую классовую борьбу. Даже не слишком все же частое спаривание мужского аристократического начала с женским буржуазным или даже женским социал-демократическим (хотя слияние мужского аристократического и женского песенно-деревенского начал иной раз и в супружеской, хотя гораздо чаще во внебрачной форме обеспечивает здешний феномен невероятно здорового потомства) я всего лишь вношу в протокол, не вдаваясь в дальнейшие детали и не внося никаких изменений в геральдические деревья местных лесорубов и их семей, — таких как Роберли, Гасперли, Майерли, Штайнеггеры и Маускотты, — равно как и наоборот, — в родословную семейств при ныне упраздненном императорском дворе, хотя именно в здешних краях все еще полнокровно бродит ген некогда царствовавшего в стране рода Габсбургов.
Насколько удачным окажется очередной «праздник сторожевой будки», в конечном счете, как и всегда, зависит от того, какую тактику изберет на этот раз компания психоаналитиков, обитающая в соседнем доме, иначе говоря, поведут себя эти люди прилично или нет? Решатся ли они, как в прошлом году, не дожидаясь хотя бы полуночи, пойти на штурм выстроенных для музыкантов подмостков, принудят ли капеллу к позорному отступлению, чтобы преподнести полуночный сюрприз — политический скетч собственного сочинения и в собственном исполнении, скетч, который наверняка не порадует никого из присутствующих? Или же, как два года назад, вздумают увенчать самого уродливого мужчину на празднике венком из «собачьих роз» — какая, однако же, неприятная выходка!
Почему бы психоаналитикам и психоаналитикам не напиться на летнем празднике вдрабадан, как поступают все нормальные люди? К примеру, как старый Татаруга — в стельку, или как молодой граф Квестенберг — до положения риз? Он, конечно, в своем роду в определенном смысле изгой, хочет стать художником-графиком, а вовсе не охотником, да и интересы у него скорее эстетические, нежели лесные, но напиваться он умеет ничуть не хуже самого доблестного из своих славных предков.
Рикки Тедеско поэтому уже не раз приходилось раскаиваться в том, что она пригласила сюда психоаналитиков, саркастически-интеллектуальные сюрпризы которых неоднократно нарушали царящее здесь единство места и действия. Основные предпосылки классической драмы, как-никак: даже когда незамужняя Анна Маускотт понесла после одного из «праздников сторожевой будки» от женатого графа Фердинанда Ц., это оказалось неприятностью и, понятно, драмой, но по крайней мере драмой классической. В классической драме нужно четко определенное место и столь же определенное действие. К сожалению, Рикки Тедеско ухитрилась однажды сдать дом, в котором некогда жили управляющий поместья и прислуга, компании психоаналитиков, и столь тесная взаимосвязь по оси хозяйка-жильцы, естественное содружество соседей, да и простая вежливость обязывают ее теперь резервировать для психоаналитиков целый длиннющий стол, одолженный на постоялом дворе. Кроме того, Рикки проходит курс психоанализа у шефа группы, у некоронованного короля психоанализа доктора Макса Липмана, а это, как известно, приводит к возникновению зависимости. Поэтому и в нынешнем году господа и дамы из компании психоаналитиков восседают как завсегдатаи здешнего праздника за собственным столом. Не все они в цветастых юбочках и кожаных штанах, кое-кто в полотняных и летних костюмах, а некоторые из дам — в укороченных вечерних платьях: вот как они выглядят, интеллектуальные бунтари, отвергающие цветастые юбочки и кожаные штаны из мировоззренческих соображений. Они утверждают, будто штирийский летний маскарад адвокатов, врачей, ответственных чиновников министерства и актеров Бургтеатра из Вены — это дурного вкуса романтика, базирующаяся на принципе «крови и почвы», хотя многие из этих «почвенников», как тот же доктор Татаруга с его краеведческим фанатизмом, являются людьми еврейского происхождения. Психоаналитикам такое не по нутру, это псевдонародное эрзац-удовлетворение им претит, они не желают иметь с ним ничего общего, но на Грундльзее, тем не менее, едут и едут.
Пейзаж долины Аусзее психоаналитикам нравится ничуть не в меньшей мере, чем романтикам, помешавшимся на «крови и почве», — ковер альпийских цветов на высокогорном Гесслере, зелень Грундльзее, напоенные соками альпийские луга после дождливой ночи, силуэты плоскодонок на рассвете, — в таких лодках рыбаки из аборигенов, ведущие лов форели и гольца, проплывают, орудуя веслом стоя, мимо темного массива Рессенберга, — стремительное течение Трауна как гиперболическое зеркало, наведенное на каменья с речного дна, и поблескивающие тела форелей, — неожиданная находка в высокой, по колено, траве — лиловая крестьянская феска, стальная, отливающая синевой звезда горечавки рядом с колодой, из которой пьют воду альпийские животные, — революционно настроенные ученые люди любят все это ничуть не меньше, чем буржуазная фаланга ответственных чиновников министерства и надворных советников. Да и образованные из местных, вроде учителя Книвёлльнера или почтмейстера (и фотографа-любителя) Хофера, вовлечены в певческое состязание трубадуров природы и, в частности, природных условий долины Аусзее, — вот поэтому-то дамы и господа из компании венских психоаналитиков стыдятся собственных чувств. Поэтому не носят они ни кожаных штанов, ни цветастых юбок и приготовились преподнести на нынешнем «празднике сторожевой будки» очередной сюрприз ровно в полночь, — да такой, что перед ним наверняка померкнут все предыдущие: сеанс психоанализа с покойным императором Францем-Иосифом в его летней резиденции в Бад Ишле.
С двенадцатым ударом часов свет на террасе гаснет, ансамбль лесорубов играет большой туш (за что лесорубы получили от психоаналитиков особое вознаграждение), и в полутемный, находящийся на уровне земли зал дома Тедеско вкатывают кожаное канапе, на котором возлежит сам доктор Липман в роли императора Франца-Иосифа, причем изображает он его весьма удачно: в охотничьем костюме с кистью из хвоста лани и в высоких ботинках с шипами, с наклеенными императорскими бакенбардами, а рядом с ним на канапе покоится альпеншток с привязанным к нему букетиком альпийских роз.
Пока Липмана вкатывают в зал, глаза у него закрыты, однако он без устали кричит: «Все было прекрасно, я очень рад, все было прекрасно, я очень рад», — и тут к его ложу подходит высокая и пышнотелая психоаналитичка Леа Фишер в нарочито парадном и демонстративно полурасстегнутом зимнем облачении альпийской крестьянки и трубным голосом задает ему вопрос:
