Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2004)

— Это не было имперским проектом, — зашипело насекомое. — Вы не сможете оклеветать Империю.

— Знаю. — Человек позволил себе улыбнуться. — Это проект одного из ваших гнезд. Ваше начальство делает вид, что ничего не знает. В случае успеха оно присвоило бы лавры, слегка поделившись с вами. Но в случае провала вас никто не прикроет. Так вот, это провал.

— Допустим. Но почему народ Эйнем вмешивается в это дело? — подозрительно спросило насекомое.

— Потому что у нас есть интересы на Земле. Мы очень долго выращивали русскую культуру. Для своих надобностей, — спокойно ответил человек. — Нам нужны создания для имплантации.

Враги помолчали.

— Все-таки, — наконец сказало насекомое, — вашу планету уничтожили за дело. Жаль только, поздно. Вы заразили собой весь космос.

— Ну конечно, — усмехнулся человек. — Все, на что способны низшие существа, — это на ненависть к тем, кто их превосходит.

— Опять эта песня о высшей расе избранных. Вы — самые обычные паразиты. — Зеленое лицо сжалось от ненависти. — Вы вселяетесь в чужие тела... манипулируете чужими сознаниями... и чужими цивилизациями. Не имея своей.

— Ругань — удел слабых. И нас и вас называют разными нехорошими словами. Кстати, своя цивилизация у нас все-таки есть. Просто она совершеннее вашей. Нам не нужно таскать с планеты на планету свои телесные оболочки. А вот вам приходится это делать. И постоянно попадать в неприятные ситуации. Вот хотя бы: как и у всех насекомых, у вас нет легких. Вы дышите поверхностью тела. Скорость поступления кислорода в кровь зависит от температуры окружающей среды. Сейчас, например, на улице минус четыре градуса по Цельсию. Если вы выйдете из теплой машины, то через несколько минут начнете задыхаться. Настоящий мороз убил бы вас мгновенно.

Насекомое не издало ни звука.

— Вы и сейчас задыхаетесь. Иначе я не смог бы отнять у вас оружие и сорвать маску. А вот мне хочется открыть окно. Душновато что-то... Ладно, ладно, не буду. Вы еще можете мне зачем-нибудь понадобиться.

Усики дрогнули.

— Понимаю, о чем вы подумали. Это, кстати, совсем не больно. — Человек достал портсигар, вытащил “Приму”, помял между пальцами, но курить не стал. — Это даже приятно. Освобождение от сознания доставляет мозгу настоящее блаженство. Парадокс, не правда ли? Но я не могу занять ваше тело. Бодрствующее и вменяемое сознание слишком крепко держится за него. Откровенно говоря, вселение в чужой мозг возможно только при очень специфических условиях. Будь это не так, мы бы давно уже управляли Галактикой.

— Вы и так ею управляете, — проскрипело насекомое. — Вы везде. Вы лезете на все планеты, стараетесь забраться в каждое тело...

— Если бы так... Знали бы вы, с каким трудом я занял это. Правда, человек был в состоянии продолжительного аффекта, это оказалось очень удобно для имплантации.

— Один вопрос, — голос насекомого стал чуть тише, — зачем вам был этот Гоголь? Ваш носитель почему-то очень хотел его получить.

— Текст Второго Тома был для меня, — человек позволил себе усмехнуться, — чем-то вроде пароля. Я вошел в сознание носителя много лет назад, но как бы это сказать... в герметизированном виде, если угодно. Сигналом к активизации был Второй Том. Потому что получить его он мог только от вас. Это значило, что он прошел весь путь до гнезда, не завернув случайно по дороге в вашу пыточную контору. В мои планы не входило попадание туда, так сказать, живьем.

Насекомое завозилось, пытаясь принять позу поудобнее.

— Сиди уж. — Человек повел пистолетом. — В принципе, моя работа здесь завершена. Я могу даже не убивать тебя, — задумчиво сказал он, глядя на насекомое. — Тебя все равно прикончат твои соратнички по борьбе за имперские идеалы. Вы, тараканы, не умеете проигрывать тихо. Вы сначала перегрызете друг друга. И в очередной раз опозоритесь на весь обитаемый космос... Ладно. Пожалуй, я все-таки пойду.

— Подождите. — Насекомое наконец кое-как устроилось на водительском месте. — Насчет этой страны... вы и в самом деле собираетесь?..

— Русские хорошо подходят для наших целей. Зависимый тип интеллекта, униженность, забитость, чувство иррациональной вины перед всеми на свете... Конечно, мы всячески усиливали в них эти свойства. Мы планируем сделать здесь нечто вроде небольшой колонии. Не сейчас, конечно. И не очень скоро. Когда вы уйдете отсюда навсегда. А вы уйдете. Не сейчас. Вы еще пошебуршите лапками, еще попытаетесь как-нибудь выкрутиться. Вы же так упрямы. Но за вами будут следить. И вы уже не осмелитесь делать то, что собирались делать. В конце концов вам это надоест, и вы соберете чемоданчики. Думаю, к концу этого века по земному исчислению... Всего наилучшего, товарищ таракан.

— Да подождите же, черт побери! Давайте договоримся. Мы могли бы предложить вашему народу условия совместной эксплуатации планеты...

Человек открыл дверцу. Вылез из машины. Повертел в руках пистолет, швырнул его в сугроб. Сунул руки в карманы и, насвистывая, направился в ближайший переулок.

Клюев Евгений Васильевич родился в Твери в 1954 году. Закончил филфак Тверского университета и аспирантуру при МГУ по специальности журналистика. Доктор филологичеcких наук, написал несколько учебников для вузов. Автор стихотворных, переводных и прозаических сборников. Книги для детей иллюстрирует собственными рисунками. Живет и работает в Дании.

* * * Мне отсюда не видно, как там. Мне отсюда не слышно, как там. Я отсюда бегу как могу каждый день, но никак не могу. В кулаке моем воздух и дым. В кулаке моем маленький дом, где могли бы зажить мы вдвоем, да какое там — не заживем. Та страна, та большая страна, где мне грош или меньше цена, от меня далека, как луна. Как луна, где мне та же цена. * * * Наступала судьба — так и помню: малина со сливками, закрома, тайники и секреты с конфетами липкими, двух потерянных пуговок встреча в районе орешника и кристальная совесть совсем малолетнего грешника. Дальше — больше: полеты во сне и походы к заутрене (наступала судьба) — брови сдвинуты, щеки обветрены, тайники со стихами запретными, записи шифрами и пустые вчера вперемешку с великими завтрами. Дальше — снова-здорово: напрасные поиски имени — то есть поиски бремени в некоем замкнутом времени (наступала судьба), тайники с псевдонимами, масками и глухая борьба со страстями и мыслями низкими. Дальше — все как по нотам: молва, златокудрая бестия, приносила с базара любезные сердцу известия — и, плодами запретными балуя, пичкая... пачкая (наступала судьба), приучала смиряться с подачками. Наступала судьба, наступала как вражее полчище, громкогласное молчище, неодолимое вбoлчище, и рубила сплеча, и колола отравленным дротиком, и стояла душа как свеча — оловянным солдатиком.  * * * Ах, поскачи, голубчик... башмачков не стоптав: твой золотой галопчик — он и есть твой устав. Ты, по его законам, из кульбита в кульбит — ласточками подкован, сквознячками подбит! В шляпе своей нелепой с серебристым пером сыпешь пустой синкопой по долам, по горам, сыпешь пустым горохом, не считая минут, молишься праздным птахам, что не сеют, не жнут! Да сохранит в секрете твой галопчик, твой конь, что же ты есть на свете за голубчик такой! Этакий не успевший к торжеству дурачок, этакий всe пропивший — скрипочку и смычок, этакий вечно нищий припозднившийся гость, этакий изменивший — всем, кому довелось: Правде своей и Кривде, птице-говоруну, Сцилле и с ней Харибде, золотому руну... Выскользнул из сказанья — не заметили как: всюду тебе везенье и удача в руках, все обманул ловушки, обогнул все силки, завтракал на опушке, у прозрачной реки, сгинул — и нет печали! Только мир и слыхал, как башмачки стучали, как галопчик порхал... возраст тебе не возраст: пять минут — пять веков: хватит в пространствах звездных музыки и подков! * * * В. В. Филатову. Вот тбак вот: живешь и не знаешь, что там, за ближайшим углом! А там, скажем, озеро Нарочь: махнет тебе серым крылом, поманит тебя из-под спуда всех лет твоих — гладью слепой... Ты, озеро Нарочь, откуда и что теперь делать с тобой? Я чай заварю себе на ночь и стану всю ночь горевать, что не был на озере Нарочь, что в этом-то и виноват, раз жизнь — пусть без умысла злого — на тридцать каком-то году вонзила в меня это слово как страсть, как стрелу, как звезду. * * * Я верю в тебя, я верю в него, я верю в неe — я верю во всe вообще, в любое враньe, в любое жнивьe — как в продолженье семян, в любое старьe — как в начало всех перемен. А что у кого на сердце или в горсти — так этого, стало быть, лучше не знать, прости. Сорока ли, галка ли принесла на хвосте алмазное семечко — дай ему прорасти. Неправды плоды горьки, да не горше слeз — о том, что имело сбыться, да не сбылось, о том, как однажды гнали уже взашей из райского сада, от дерева Не Вкушай. Пойдeмте-ка пo миру — утром, пешком, дождeм! Кто нa слово верит, тот словом и ограждeн, тому и наградой слово — липовый мeд, которым помянут тебя, когда всe пройдeт. И станет потом ходить по земле молва, с земли подбирая пустые твои слова, и снова очнутся слова беспечные те — у галки ли, у сороки ли на хвосте. С хвоста упадeт перо — и взойдeт росток, начнет тянуться куда-нибудь на восток: и будет сперва побег такой небольшой, а после побега — дерево Не Вкушай. * * * Между тем летала тема как умела и хотела — и гулял в ней ветер! Между кухнею и спальней, молотом и наковальней, между тем и этим... И светился промежуток меж ладоней — прежде сжатых, но теперь раскрытых (ибо в них — такая жалость! — ничего не удержалось, никаких секретов). В промежутке пели птицы и пыталось разместиться небо с облаками, и два-три небесных тела порезвиться прилетело, стукаясь боками, и три ангела в лесочке танцевали, сняв носочки, а набив мозоли, сели на большую ветку, пошептались для порядку и потом сказали: «Мы сидим между ладоней, посреди твоих владений, посреди вселенной — ибо, лишь разжав ладони, ты удержишь своей доли вечный шар стеклянный». * * * Тут, видишь ли, задумались глуббоко: за дымом за табачно-голубым, тут без подсказки — разве что от Бога молчащего (за это и любим!) живут и пишут сутки напролет — так... всякое, что в голову придет. Ни перед кем на свете не в ответе, ни мнений, ни оваций не ловцы, от века не причисленные к свите иной, чем летописцы и писцы истории, — сидят и терпят труд, покуда над трудом и не умрут. Тут, значит, что ж... собою не владея, а уж тем паче — кем-нибудь иным, живут, как им хрустальная идея велит — и шестикрылый серафим. А дело принадлежности другим считают и пустым, и неблагим. Тут пуще лжи не любят панибратства — и только выстрел пушечный дает понять, докуда стоит подбираться, чтобы ядро не тронулось в полет и чтобы невзначай не разнесло на части — имя, город и число. Тут, видишь ли, прекрасное далёко — то самое, куда заказан путь, прекрасное далёко — видит око, да зуб неймет... продолжи как-нибудь, но не входи и не вноси огня туда, где нет тебя. И нет меня. Колыбельная Тут старинных строчек залежь бес-тол-ко-ва-я... ты прочти — и ты узнаешь, что такое я: карандаш, чернила, паста — вот и весь состав, а в других делах копаться — ах, оставь, оставь. Для чего, скажи на милость, для чего, дитя, ты хватаешься за малость бытия-житья — это из другого теста, из другого дня! Не ходи за кромку текста, не ищи меня. Там, дитя, ты не увидишь золотого «там» — там забытый хлам, да ветошь, да забытый храм, никакой земли и неба, не горит звезда... коль туда — так не ко мне бы, не ко мне б туда! По задворкам-то плутая, долго ль до греха? Скажем, эта запятая чем тебе плоха — плоше ли, чем день вчерашний — выбитый из рук? Спи, дитя, в высокой башне за зубцами букв.