Ознакомительная версия.
Тогда папа придумал новую систему хранения картошки, заменителя кофе и сахара. Мы загружали продукты в жестяные банки, клали их в ямки, а сверху накрывали досками, которые служили нам лавочками. Мы пробовали хранить так же и хлеб, но крысы каким-то образом умудрялись воровать его и из этих контейнеров. Мы всегда старались первым делом доесть старый и черствый хлеб, чтобы оставался у нас тот, что посвежее. Залеживаясь, хлеб покрывался плесенью. Кроме того, мы хотели, чтобы у нас имелся запас хлеба на тот случай, если у Сохи с Вроблевским какое-то время не будет возможности приносить продукты. Тем не менее чаще всего хлеб кончался быстро, потому что нам надо было съесть его прежде, чем до него доберутся крысы. Спасти хлеб не удавалось, пока папа не смастерил что-то вроде хлебницы, которая подвешивалась под потолком. Больше всех это приспособление порадовало нас с Павлом, потому что мы обожали следить за попытками крыс добраться до хлебницы. Это было наше любимое развлечение.
В основном наши дни проходили так: проснувшись утром, мы раскладывали доски, на которых спали, так, чтобы получились скамейки. Мы всегда делали это очень быстро, словно нужно было срочно бежать по каким-то делам. Мы были решительно настроены оставаться людьми и вести нормальную жизнь даже в подземелье. Якоб Берестыцкий, единственный религиозный еврей в нашей компании, проводил эти минуты в утренней молитве. Оказалось, что у него с собой есть тфилин[4]. И талит[5] тоже. Я не знала ни смысла, ни значения этих предметов, потому что никогда до сих пор их еще не видела. В синагогу меня водили всего несколько раз, еще до русской оккупации, и я тогда была слишком мала, чтобы запоминать, во что одеты мужчины. Я так понимаю, филактерии были у Берестыцкого при себе еще в ночь ликвидации гетто, когда мы спустились в канализацию. Каждый день он обматывал руку кожаным ремешком, возлагал на лоб маленькую коробочку и читал молитвы. Это было важно для него, но это было важно и для нас всех, ведь мы оказались в подземелье и из-за этого тоже, из-за того, что были евреями. Он молился и днем, и иногда к нему присоединялись другие взрослые. Тогда Дворец казался мне очень просторным, но на самом деле это была совсем маленькая комнатка, и все остальные замолкали, чтобы не мешать Берестыцкому, и, таким образом, становились участниками священнодействия.
Пока он молился, мы тихонько сидели, а потом по очереди умывались в тазике, установленном в дальнем углу помещения. Чтобы мы могли помыться, Соха с Вроблевским время от времени приносили нам ведерки дождевой воды. Иногда мы сами собирали воду, стекавшую с мостовых расположенных над нашими головами улиц, убедившись, что она не перемешалась с канализационными стоками. Дождевую воду нельзя было пить или использовать на кухне, но для умывания она годилась. Время от времени, если хватало воды, мы чистили зубы, обмакивая палец в соль. Раз в неделю, как правило, перед ужином, мы мылись подогретой на примусе водой. Я помню, как оживала и чувствовала необыкновенную свежесть, смыв с себя грязь. Именно в эти моменты я переодевалась в свежее белье, которое раз в неделю стирала и кипятила для нас Ванда Соха. На эти несколько мгновений я становилась обычной львовской девочкой, только что выбравшейся из горячей ванны и надевшей свежую одежду. Как же хорошо мне было в эти мгновения! Я закрывала глаза и представляла себе, что я где-то далеко, а не в этом грязном подземелье в окружении крыс и вонючих сточных вод. Я закрывала глаза и представляла себя в поле, сплошь покрытом цветами.
Потом мы завтракали эрзац-кофе с сахаром и кусочком хлеба. Потом мы прибирались в бункере и ждали Соху с Вроблевским. Их визиты стали для нас главным событием каждого дня. Чем дольше мы сидели под землей, тем важнее для нас становились эти посещения. Поначалу наши спасители просто приносили нам продукты и быстро уходили, но, когда мы обустроились во Дворце, они стали засиживаться у нас. Теперь они уже не просто доставляли нам продукты, а скорее приходили нас навестить. В первое время наши благодетели говорили, что им нужно передохнуть перед обратной дорогой, но потом этот отдых стал длиться все дольше. В конце концов Соха с Вроблевским стали просиживать у нас часами и уходить, только когда откладывать возвращение на поверхность становилось уже невозможно. После их ухода мы возвращались к своей размеренной жизни.
Вскоре они начали приносить с собой бутерброды: Соха – мне и Павлу, Вроблевский – Кларе и Галине. За едой мы все беседовали. Во время одного такого разговора мы и узнали о прошлом Сохи. Моим родителям и в голову не могло прийти, что наша судьба находится в руках бывшего вора, но, услышав его историю, они прониклись к нему еще большим уважением. Даже его рассказ об ограблении антикварного магазина не расстроил маму с отцом, потому что, с их точки зрения, все это произошло в другой жизни, с совсем другим Сохой.
До сих пор помню вкус первого в моей жизни кусочка свинины. Мы не были религиозной семьей, но свинину мне никогда не давали. Так что, когда Соха предложил нам с Павлом свой бутерброд со свининой, я почувствовала, как любопытство во мне борется со страхом перед этим экзотическим, но запретным блюдом. Тем не менее у нас с Павлом не возникло вопросов относительно того, стоит ли пробовать свинину. Возражений не было ни у родителей, ни даже у Берестыцкого. Словом, мы съели бутерброд. Мясо было сочное, сладкое… это было так вкусно! Я ела очень медленно, чтобы бутерброд не заканчивался как можно дольше. Я брала в рот большой кусок хлеба и крошечный кусочек мяса. Я смаковала свинину еще долго после того, как Соха расправился со своей половиной.
В конце концов он спросил:
– Что не так, маленькая моя? Ты не хочешь есть? Почему ты ешь такими маленькими кусочками? Тебе не нравится?
– Очень нравится, – сказала я, – и я ужасно голодна. Но мне не хочется, чтобы бутерброд кончался!
Обед у нас состоял из одного только супа, который каждый день варила Вайнбергова. Ее главной обязанностью была стряпня, и она занялась этим без возражений. У нас был один маленький примус, на котором Геня подогревала кофе по утрам, а в середине дня варила суп. Соха принес для нашего примуса большой запас горючего. Каждый день мы обедали одним и тем же супом. Иногда она добавляла в похлебку картошку, ячмень или лук, если, конечно, нашим спасителям удавалось принести эти ингредиенты. Иногда это была гречка или другая крупа, иногда фасоль. Словом, чтобы внести в наше меню хоть какое-то разнообразие, она клала в суп все, что приносили Соха с Вроблевским.
Однажды мы обнаружили, что вечно мрачный Хаскиль Оренбах ест свой суп особым образом. Сначала он вычерпывал всю жидкость, а потом разминал в пюре и съедал отдельно бобы или лук. Таким образом, у него получался обед из двух блюд. Нам эта идея понравилась, и в скором времени мы все стали есть суп этим способом.
Кормить так много людей в таких примитивных условиях было чрезвычайно трудно, но Геня с этой задачей справлялась. Из всех наших женщин она была самой серьезной и, наверно, самой резкой в суждениях. Она не единожды критиковала моих родителей за то, что они решились притащить в такое ужасное место маленьких детей. Как мне помнится, улыбку на ее лице я видела не больше пары раз за весь период нашей подземной жизни, но, возможно, это из-за того, что ее постоянно изводили тяжелые мысли. Ей пришлось оставить наверху дочь, ее бросил муж, к тому же она вынашивала ребенка… Об этом разговоров никогда не заходило. Конечно, я допускаю, что могла просто не слышать, как взрослые обсуждали эту проблему. Настолько же вероятно, что тогда я просто не понимала истинного смысла их разговоров о беременности и родах, но все-таки, как мне кажется, взрослые просто закрыли на это глаза и надеялись, что решать эту проблему придется в каком-нибудь другом месте. Вайнбергова по-прежнему ходила в своем тяжелом черном пальто… наверно, и для тепла, и для сокрытия своего состояния. Соха с Вроблевским не догадывались о ее беременности, а остальные члены нашей группы все время гадали, как лучше сообщить им эту новость и как они на нее среагируют.
Вайнбергова не очень выделялась своим черным пальто. В пальто ходили все взрослые. Наверху было лето, но в подземельях стоял холод – от сырых каменных стен и сквозняка, пробиравшего нас до костей. Меня не очень беспокоил этот холод, потому что я носила свой драгоценный зеленый свитер и грелась, прижавшись к маме или брату. Я помню, как говорила обо всем этом с Мелеком.
«Всем остальным так холодно, – сказала ему я. – А почему же не мерзнешь ты?»
«Я мерзну не меньше тебя», – ответил он.
Философский ответ, да?
Самой близкой подругой Вайнберговой была Галина Винд, которая из королевы убежища под церковью Марии Снежной превратилась в принцессу нашего Дворца. Она все время расчесывала свои волосы. Я уж и не знаю, была у нее щетка для волос сразу или ее принесли Соха с Вроблевским. Какая же она была красавица! Какие же прекрасные у нее были волосы! Казалось, ее совершенно не беспокоили вши, сотнями расплодившиеся в роскошных длинных волосах. Сегодня она зачесывала волосы на одну сторону, завтра – на другую и вела себя так, будто только что вышла из салона красоты, где ей вымыли голову и сделали укладку.
Ознакомительная версия.
