Ознакомительная версия.
Кроме неумирающей надежды и жесткого распорядка дня нам помогал выживать смех. У моего папы было чудесное чувство юмора. У мамы тоже. Мы все время смеялись над случаями из своей жизни. Например, вспоминая, как Гжимек чуть не повесил моего отца и потом отругал его за то, что тот ушел с помоста голым. Нам оставалось только смеяться, и, наверно, благодаря этому нам и удавалось не терять рассудка в окружающем нас безумии. Мы смеялись даже над тем, что до сих пор живы!
Однажды я сидела на горшке в темном уголке Дворца и слушала, как спорят взрослые. Они все время спорили, почти всегда по-доброму. Иногда они устраивали дискуссии на пустом месте, просто чтобы слышать человеческую речь. На горшке я всегда философствовала. Мне очень нравилось сидеть, думать и слушать. Остальные справляли нужду быстро и по-деловому, но я сидела на горшке очень долго, погрузившись в размышления. Думаю, мне просто нравилось побыть в одиночестве. Мне не нужна была помощь мамы, я вполне справлялась в туалете сама и поэтому чувствовала себя совсем взрослой.
Конечно, мое уединение было иллюзией: я находилась совсем рядом, в 3–4 метрах от взрослых. О чем бы ни шел спор, я обязательно вносила в него свою лепту, и в этот раз мне показалось, что они слишком разгорячились. Мне было всего семь, но я была уже по горло сыта их спорами и поэтому во всеуслышание заявила из своего храма уединенных размышлений:
– У вас ни в чем никогда нет согласия. Неудивительно, что немцы хотят нас всех поубивать!
Замечание было очень резкое, но прозвучало как мрачная шутка, особенно смешная, потому что слетела с детских уст. Взрослые опешили, сразу перестали препираться и замолчали. Я и сама удивилась своей наглости! В этой попытке увидеть смешное в нашем до невозможности плачевном положении была определенная мудрость. Папа сказал мне потом, что даже вечно угрюмый Хаскиль Оренбах улыбнулся, услышав мое замечание. Улыбка, правда, была еле заметной и мелькнула всего на считаные мгновения, но он улыбнулся!
Был и еще один случай. Моей жертвой стал Хаскиль Оренбах, но теперь ждать от него улыбки пришлось гораздо дольше. Вообще Хаскиля никто особо не жаловал, может, кроме Гени Вайнберг, тоже отличавшейся скверным характером. Так вот. Оренбах с Корсаром почему-то поругались. В их ссорах не было ничего необычного, да только произошло это в день, когда Корсар должен был всех стричь. Оренбах наотрез отказался подпускать к себе Корсара с ножницами. И тогда стричь Оренбаха вызвалась я. Он, хоть и с опаской, но согласился.
Я устроила небольшое шоу, зная, что публика мне подыграет.
Я сказала Хаскилю:
– Покажи мне, где тебя постричь.
Я дала ему зеркальце, но он держал его перед собой, а я подталкивала его палец на затылке все выше и выше к темени, выстригая при этом лесенку. Остальные наблюдали, изо всех сил сдерживая смех. Хаскиль даже не подозревал, что я вытворяю с его волосами. Да и кому придет в голову ожидать такого от ребенка? Но я безобразничала от души. Каждый раз, когда он двигал палец чуть выше, я перемещала вслед за ним ножницы, выстригая на затылке кривую лесенку.
Работая ножницами, я распевала русскую песенку «Все выше, и выше, и выше». Все видели, что я этой песенкой иллюстрирую продвижение моих ножниц вслед за его пальцем…
Наконец все расхохотались, даже Вайнбергова: затылок Хаскиля, подстриженный ярусами, был похож на свадебный торт и выглядел просто уморительно! Все вокруг уже просто стонали от хохота… конечно, потихоньку, потому что помнили, что нас могли услышать наверху, но, наверно, именно из-за попыток вести себя как можно тише всем становилось еще смешнее. Я уже пожалела Хаскиля за то, что он стал объектом осмеяния, но не настолько, чтобы пожалеть о содеянном.
Хаскиль не сразу сообразил, что его выставила дураком совсем маленькая девочка, но потом поднял зеркальце над головой так, чтобы посмотреть, что я натворила у него на затылке. Как же он разозлился! Если б у него была возможность убежать или затопать ногами, он бы, скорее всего, так и сделал, но идти было некуда, а в полный рост подняться во Дворце тоже было нереально. Все смеялись и говорили ему, что волосы отрастут, что это шутка, но ему было не до смеха.
Он не говорил со мной несколько дней. Остальные тихонько хвалили меня за веселое представление, за то, что я поставила Хаскиля на место, но Хаскиль ничего забавного в случившемся не видел. В результате я оказалась в достаточно сложном положении, потому что спала по ночам между отцом и Хаскилем. Мне страшно это не нравилось, но делать было нечего. Ведь так распределил спальные места Соха. Мне приходилось жаться к папе и притворяться, что Оренбаха рядом со мной нет. А теперь, когда я так сильно разозлила Хаскиля, я прижималась к отцу еще сильнее.
Спустя несколько дней я подглядела, как Хаскиль принялся разглядывать в зеркальце свой затылок и вдруг… чуть улыбнулся. Он заметил, что я на него смотрю, шутливо погрозил мне кулаком и сказал:
– Ай-яй-яй, Крыся!
Наверно, в тот момент он впервые назвал меня по имени. Увидев за холодной маской что-то человеческое, я почувствовала большое облегчение: хорошо, что люди могут оставаться людьми даже в нечеловеческих условиях.
* * *
Соха делал все, чтобы помочь нам обустроить подземное жилище. Помимо продуктов, он приносил всякую домашнюю утварь, газеты, книги, бумагу и карандаши… На это он тратил часть своего гонорара, а ведь все, что не уходило на еду, наши спасители должны были оставлять себе!
Каждую пятницу Соха приносил свечи для шаббата, а мама зажигала их и читала молитву перед ужином. Соха сказал, что наше стремление соблюдать ритуалы и традиции в таких условиях вызывает у него большое уважение. Он восхищался Берестыцким за то, что он взял талит и тфиллин даже в подземелье и не проводил ни дня без молитв. Он уважал нас за то, что мы постились на Йом-Кипур, а еврейский Новый год они с Вроблевским отпраздновали с нами, отведав праздничные блюда, приготовленные Вайнберговой. Соха сказал, что хочет отпраздновать с нами, чтобы понять, что такое – быть евреем, и мы видели, что для него наш праздник был столь же важен, как для нас.
Время от времени Соха приносил нам вещи, о которых мы даже не спрашивали. Он знал, что папа учит меня читать и писать, и принес мне азбуку. Книжка была про девочку Алу. На каждой страничке была сценка и короткая история, посвященная той или иной букве алфавита. На самой первой странице находилась картинка с девочкой и котом. Подпись гласила: «У Алы есть кот. Ala ma kota».
Соха и сам радовался, что ему удалось достать для меня эту книжку. Он каждый день садился со мной и просил почитать ему вслух. Так он проверял, насколько я продвинулась в учебе за предыдущий день. Мы читали при свете карбидной лампы. Эти лампы сильно улучшали качество нашей подземной жизни. Лампа у нас была с самого начала, но пользовались мы ею очень экономно. Но потом Соха стал приносить карбид – такой белесый серый порошок. Использованный карбид мы сваливали на выходе из Дворца. Теперь, когда карбида у нас стало предостаточно, мы стали гасить лампу все реже – у нас появилось гораздо больше времени на чтение, учебу и другие дела. Конечно, мы по-прежнему проводили долгие часы без света, но теперь таких часов было уже поменьше.
Мы все лучше узнавали Соху и Вроблевского. До сих пор они забегали к нам ненадолго, и все разговоры касались только подземной жизни. Однако со временем мы стали общаться теснее. Мы узнали о его жене Ванде, которая до недавних пор никаких дел с евреями старалась не иметь. Он со смущением рассказал, что она выросла в семье антисемитов и все же много помогает ему. Поначалу она делала это весьма неохотно, но потом поняла, насколько он сблизился с нами, и стала помогать все больше. К примеру, именно она покупала нам продукты и другие необходимые вещи – понемногу и в разных магазинах, чтобы не привлекать к себе внимания. Кроме того, Ванда стирала и кипятила наши вещи, чтобы уничтожить вшей, а потом гладила и аккуратно складывала их.
Ванда нередко жаловалась, что Соха тратит на нас слишком много сил и времени.
– Отправляйся к своим евреям! Idz do twoich zydow! – говорила она ему во время размолвок.
Иногда она грозила донести на нас в СС или гестапо, и тогда Сохе приходилось прибегать к ответным угрозам. Он говорил ей, что ее в этом случае точно расстреляют, а он уйдет под землю. Угрозы свои он подкреплял и поступками. Однажды он проиллюстрировал смысл своих слов, приставив к ее голове пистолет.
– Вот что ждет тебя, если ты о них расскажешь, – сказал он.
Он любил свою жену и не желал ей зла – просто хотел продемонстрировать ей, что немцы обязательно накажут ее за пособничество в сокрытии евреев.
Ознакомительная версия.
