Призрак Нюры мелькнул и растаял. Шалико посмотрел на Ашхен. Она улыбалась. За окном вагона пылала тайга под заходящим солнцем.
Ау, мое прошлое! Такое далекое, что нету сил воскрешать все это. Прощай, прощай! ‑ кричу я нынче все тише и тише, то ли стыдясь, то ли задыхаясь.
"Урал, ‑ говорит папа Ванванчу, ‑ это граница между Азией и Европой". ‑ "А там есть пограничники?" ‑ спрашивает Ванванч, погружаясь в сладкий вагонный сон.
Совсем недавно, к приезду семьи Шалико получил на Вагонке квартиру, трехкомнатную, в новом брусковом двухэтажном доме. "Не чересчур ли это?.." ‑ спросил он у начальника строительства вагоногиганта. "Не считаю, ‑ резко заметил тот, ‑ парторг ЦК должен иметь нормальные бытовые условия". ‑ "Это, конечно, приятно, ‑ усмехнулся Шалико, ‑ но ведь есть многодетные семьи..." ‑ "Всех обеспечим со временем, ‑ отчеканил начальник, ‑ парторг не может жить в бараке... К вам же семья едет!.." ‑ "Едет", ‑ вяло согласился Шалико.
В новую квартиру завезли случайную мебель. Как‑то все расставилось.
"Неужели три комнаты?" ‑ спросила уже в поезде Ашхен. "Представь себе", ‑ рассмеялся Шалико. Он преподносил подарок. При этом следовало улыбаться, и кланяться, и выражать любовь. Но смех получился растерянный. "А у других?" ‑ спросила Ашхен сквозь зубы. Шалико взглянул на американца. Тот широко улыбался своей Анюте, не прислушиваясь к их тихому диалогу. Американец был счастлив, что въехал в социализм, и это почему‑то начало раздражать Шалико. Он сказал Ашхен: "А что у других?.. Вон у начальника строительства целый дворец на Пихтовке... Что такое три комнатки?.." ‑ "А у других?" ‑ повторила Ашхен.
...Ночь. В поезде все давно спят. А Шалико медленно входит в подъезд своего нового дома и поднимается по свежим деревянным ступеням на второй этаж. Светло. Горит яркая электрическая лампочка.
Ступени еще не рассохлись. Они выкрашены красной краской. Стены светло‑зеленые. Нет застоявшегося барачного духа. "Умеем строить", ‑ думает он и у дверей своей новой квартиры видит неподвижную Нюру. "Что ты, Нюра, дорогая?" ‑ "А ничаво, ‑ говорит Нюра, поблескивая мелкими зубками, может, думаю, чего помочь?" ‑ "А что помогать? ‑ пожимает он плечами. ‑ Все давно уже сделано... Ну, зайди, погляди, раз уж пришла".
Он всюду зажигает свет и водит ее по квартире. Он немного суетлив, и это его смешит, но и озадачивает: молодая женщина ходит по его дому. Она не ахает, не всплескивает руками, но маленькие ее голубые глаза широко распахнуты, и в них разливается детское восхищение: вот как начальники‑то живут! Ну надо же... Но это не зависть, а просто восхищение. "Скоро у всех такие квартиры будут", ‑ говорит он как бы между прочим. "Да будя уж..." смеется она. "Не веришь? ‑ спрашивает он строго. ‑ Ты что, не видишь, какое строительство идет?" ‑ "Да вижу, вижу..." ‑ отмахивается она. "Ты что, Нюра, разве не хочешь жить в такой квартире?" ‑ "Не‑а..." ‑ мотает она головой. "Понимаю, ‑ смеется он, ‑ тебе в вонючем бараке больше нравится, да? Да я, Нюра, никогда тому не поверю. Ты же, Нюра, не дура..." ‑ "Не‑а, говорит она легко, ‑ я Нюра ‑ не дура..." ‑ "Ну ладно, давай чаю попьем..." И он зажигает керосинку.
И вот они пьют чай. Она прихлебывает из кружки и пыхтит, и покрякивает. Время от времени вскидывает глаза на него и тотчас отводит. "Пойдут всякие разговоры, ‑ думает он, ‑ начнут трепаться. А она совсем как домой пришла..." Он замечает с удивлением, что смущение не оставляет его. "Может, ты есть хочешь, а, Нюра?" ‑ "Ага, ‑ шепчет она, ‑ уж так хоцца!.." ‑ "А чего ты молчишь?" ‑ "Да так..." ‑ говорит она шепотом и краснеет. Он вскакивает, достает хлеб, из сырой тряпочки ‑ кусок драгоценного овечьего сыра. Она жует торопливо, со смаком, но морщится. "Ты что?.." ‑ "Сыр больно соленый!" ‑ "Зато ведь вкусный, а?" ‑ "Не‑а", ‑ говорит она чистосердечно и жует, жует безостановочно.
Женщина, думает он, маленькая, крепенькая, голодная, убогая, но женщина, думает он, исподтишка поглядывая на нее. Старею, думает он, усмехаясь. Женщины разных возрастов с самой юности окружали его, они плакали и смеялись, но всегда были для него товарищами, не выделяясь, не преобладая, просто на равных служили общему делу, "участвуя в общей борьбе", как принято было это называть. Все, все, кроме мамы, кроме Лизы. Она была его частью, даже скорее он был ее частью. Она была не женщина ангел, маленький вдохновенный ангел с влажными серыми глазами, и даже две скорбные складочки у рта казались ниспосланными свыше знаками божественного превосходства под пухлыми неискушенными гладкими щечками всех остальных. Он думал о ней в высокопарных тонах, время от времени непроизвольно копируя ее жесты, улыбку, взгляд... А остальные были товарищами.
"Вы импотенты или евнухи? ‑ поражался брат Саша. ‑ Какие девочки засыхают рядом с вами!" А он посмеивался в ответ, ибо что с него возьмешь: белогвардеец, танцор, выпивоха, жуир, романтик...
Все продолжалось неизменно, пока не появилась Ашхен. Тут он вздрогнул перед этой восемнадцатилетней армянкой, больше года проработавшей с ним в подпольной ячейке и существующей в его сознании как некий условный силуэт, сосредоточенно кивающий в знак согласия, имеющий имя да, пожалуй, ничего больше. Что‑то сказал как обычно, а она вдруг в ответ растерянно улыбнулась... После этого всмотрелся в остальных боевых подруг ‑ они все почему‑то были к нему в профиль, и только она ‑ в фас. С тех пор он стал замечать в ней все: каждый мягкий жест, опущенные уголки губ, карие громадные глаза. Услышал ее голос. Потом это все слилось с жестким характером, с неистовством в работе, с железом в голосе. Слилось и перемешалось...
Старею, думает он, разглядывая Нюру. И тут она поднимает глаза, словно спрашивает: "Ну, а дальше чего будет?" ‑ "Поздно уже, ‑ неожиданно произносит он, ‑ тебе пора идти, Нюра". Она смотрит на него, покачивает головой. Глаз не прячет. "Не боишься, что искать тебя будут?" ‑ "Не‑а..." с усмешечкой. "Учиться надо тебе", ‑ говорит он невпопад и провожает ее до дверей. "Ничего девочка", ‑ сказал бы Саша. "Да уж больно некрасива, возразил бы он равно‑душно, ‑ о чем говорить?.." ‑ "Ничего, сойдет, сказал бы Саша, ‑ огурчик. На один разок..."
...Утром прибыли в Свердловск, затем через несколько часов ‑ в Нижний Тагил. Их встречали. Американцев ‑ представители металлургического завода. Долго прощались на перроне. Ашхен и Анна Норт расцеловались. Августовский день оказался холодным. Ледяной ветер метался по перрону. У бабуси покраснел кончик носа. Пришлось доставать из чемоданов теплое. За ними приехал Крутов ‑ заместитель Шалико, бронзоволицый, жилистый. В длиннополом брезентовом плаще, в сапогах. "Вай, коранам ес! ‑ прошептала бабуся. ‑ Это август?.." Папа смеялся. У мамы было напряженное лицо. Два одноконных шарабана ждали их. Сзади приторочили чемоданы и сумку и расселись. В одном ‑ дамы, в другом ‑ мужчины. "Ты, как мужчина, поедешь с нами", ‑ сказал папа Ванванчу. У Ванванча дух захватило от предвкушения необыкновенного путешествия. Предстояло ехать четырнадцать километров по таежной дороге. Мама с бабушкой покатили первыми. Кучер крикнул, поцокал, дернул вожжи, и тронулись. Скоро тайга обступила с двух сторон. Папа и Крутов разговаривали о чем‑то своем. Ванванч сидел у папы на коленях и не вслушивался.
"Поздно она от тебя ушла, Степаныч?" ‑ спросил шепотком заместитель. "Да не так чтобы очень, ‑ сказал Шалико и посмотрел на Ванванча. Сын напряженно смотрел на дорогу. ‑ Посидела, чайку попила и ушла... А что?" "А что, а что, ‑ сказал Крутов, ‑ сам будто не знаешь". ‑ "Не знаю", сказал Шалико, еле сдерживаясь. "Твоя‑то какая, ‑ пробубнил Крутов, ‑ прямо мадонна... Болтать ведь начнут..." ‑ "Странный ты человек, ‑ прошептал Шалико, ‑ вот интересно, молодая работница зашла к своему парторгу, и что?.. Вот интересно... Ты, Федор, совсем уж..." ‑ "Да чего я? Знаешь ведь, народ какой, ну? Больно мне надо..." ‑ "Пап, ‑ крикнул Ванванч, ‑ какая тайга!.."
Солнце стояло высоко, светило ярко, но холодный ветер не прекращался. Наконец они увидели впереди раздвинувшуюся тайгу, и вместо нее возникли наполовину достроенные заводские корпуса и кирпичные трубы, и до горизонта ‑ одноэтажные бараки на вырубленном пространстве. Вот они миновали полукруглое одноэтажное деревянное строение. "А это что?" ‑ спросил Ванванч. "Это Дворец культуры, ‑ благоговейно сказал Крутов, ‑ артисты приезжают. Недавно Колодуб приезжала из Свердловска, пела тут. Все смотреть ходили..." "Колодуб, Колодуб..." ‑ пропел про себя Ванванч.
Они свернули налево. Теперь барачное море красовалось слева, а справа, среди уцелевших деревьев ‑ потянулись двухэтажные дома. "А вот брусковые дома, ‑ сказал Крутов, ‑ вот тут и жить будешь... А там вон дальше строятся дома‑кафеи, те еще получше будут". ‑ "А что такое кафеи?" ‑ "А черт его знает, ‑ засмеялся Крутов. ‑ Хорошие, значит... и эти хорошие, а уж те совсем кафеи..." Ванванча немного задело известие, что ему предстоит жить не в самом лучшем из домов, но он сокрушался одно мгновение.
