Они свернули налево. Теперь барачное море красовалось слева, а справа, среди уцелевших деревьев ‑ потянулись двухэтажные дома. "А вот брусковые дома, ‑ сказал Крутов, ‑ вот тут и жить будешь... А там вон дальше строятся дома‑кафеи, те еще получше будут". ‑ "А что такое кафеи?" ‑ "А черт его знает, ‑ засмеялся Крутов. ‑ Хорошие, значит... и эти хорошие, а уж те совсем кафеи..." Ванванча немного задело известие, что ему предстоит жить не в самом лучшем из домов, но он сокрушался одно мгновение.
И вот ‑ трехкомнатная квартира, где в самом дальнем конце ‑ папин кабинет, а поближе ‑ папина и мамина спальня, а у самой входной двери комната бабуси и Ванванча, а рядом ‑ кухня с большой кирпичной печью, покрытой чугунной плитой, и, наконец, возле кухни ‑ уборная. "А ванная?" спросил Ванванч. "Будем ходить в баню, ‑ сказал папа, ‑ здесь замечательная баня".
Пока раскладывались и устраивались с помощью Крутова, Ванванч гулял возле дома, оценивая новые места.
Однажды Ванванч заглянул в папину комнату. Папа сидел за письменным столом и белой тряпочкой протирал черный незнакомый предмет.
...Уже была ранняя осень. Но вдруг неожиданно спустилось на землю тепло. Листья летели, но солнце палило почти по‑летнему. Что творилось!.. Бабуся ахала. Москва была далеко и казалась придуманной. Грусти по ней почему‑то не было. Плавное счастливое движение жизни продолжалось.
Ванванч ходил в четвертый класс. Школа размещалась в двухэтажном здании из темных бревен. Их класс был на первом этаже. Посредине класса до самого потолка вздымалась кирпичная печь, парты размещались вокруг этой печи, а девятнадцатилетняя учительница, Нина Афанасьевна, то и дело поднималась из‑за своего стола и обходила печь, чтобы никого не терять из виду. Когда она что‑нибудь выводила на классной доске, многим приходилось выскакивать из‑за печки, чтобы правильно списать. Ванванча это нисколько не обременяло. Московская школа была слишком аккуратная, чтобы походить на жизнь. А в этой сказке было столько притягательно‑го, что хотелось в ней купаться. Свобода, упавшая с небес! Колеблющаяся в пламени бересты и пропахшая ее дымом... Кстати, о бересте...
Они учились во второй смене. Темнело рано. Электричество то и дело гасло. Тогда дежурные снимали с жестяного бачка из‑под воды крышку, клали ее на учительский стол, и Нина Афанасьевна поджигала кусочки припасенной бересты. Пылал маленький костерок, и широкоскулое лицо учительницы казалось медным, и она становилась раздражительной, и покрикивала, и ладошкой била по столу. Когда выключался свет, наступал праздник: маленькие юркие товарищи Ванванча стремительно разбегались по классу и плюхались на чужие места по тайному влечению, и Ван‑ванч тоже не отставал и нырял во мрак, и прижимался плечом к горячему плечу Лели Шаминой. Она не отталкивала его, и они, затаив дыхание, слышали, как учительница кричала: "Ну, глядите. Сейчас доберусь и уж так надаю... Уж так по шеям надаю!.. Хулиганы!.." А они сидели, затаившись, и что‑то горячее переливалось от одного плеча к другому...
Внезапно вспыхивал свет, все кидались по своим местам и склонялись над распахнутыми тетрадями. В последний момент расставаясь, Ванванч успевал заметить удивленно взлетевшие светлые Лелины бровки. Душа была не слишком вместительна: видение лишь откладывалось ненадолго, словно маленький кирпичик ‑ в ту самую Великую стену, которой будет суждено лишь впоследствии нами править и нас отмечать. Нина Афанасьевна всматривалась в их красные лица, вслушивалась в хихиканье, ползущее из‑за печи и, откидывая со лба завитки жиденьких волос, оскорбленно кричала: "Доскачетесь у мене!.. У, козлы!.."
Но иногда обстоятельства менялись, и уже все они, притихнув, наблюдали, как за окном в уральских непредсказуемых сумерках приближался к школе молодой немец по имени Отто. Он приближался медленно и неумолимо, широко, нагло ухмыляясь, прижимался к стеклу носом, шевелил расплющенными губами, и с них слетало: "Гутен абенд, фрау Нина!.. Их либе дих, фрау Нина! ‑ и пальчиком манил: ‑ Ком хер... ком, ком, битте..."
Этот молодой немецкий инженер приходил часто. Иногда дожидался окончания уроков, встречал учительницу и шел рядом с ней у всех на виду.
Ванванч рассказал дома об этом инженере. Папа долго смеялся. "Немец‑перец", ‑ приговаривал он и смеялся. Потом посерьезнел и спросил: "Ну, Кукушка, что тебе известно о немецких фашистах?" ‑ "Фашисты ‑ наши враги", ‑ провозгласил Ванванч с интонациями Нины Афанасьевны, а затем спросил прерывающимся шепотом: "А он что, немецкий фашист?.." ‑ "Ну что ты, ‑ сказал папа с укоризной, ‑ он наш, он красный немец, ты понял?" Стало легче дышать. Что‑то даже симпатичное вспомнилось в долговязой фигуре инженера. Когда же за стеклом возникало расплющенное его лицо, Нина Афанасьевна покрывалась краской, чуть приоткрывала рот и так, не двигаясь, тяжело дыша, сидела за своим столом. Стояла тишина, и в этой тишине неведомые каркающие слова пробивались с улицы вперемежку со знакомыми: "Карашо, Нина... Зер гут, Нина... Кара‑шо, кара‑шо..."
В эти минуты Ванванч поглядывал на Лелю. Темно‑русая челочка, зеленые глаза, множество веселых веснушек, и все это вместе ‑ Леля Шамина, смысл его сегодняшней жизни. На переменках они не общались. Она играла с девочками, он ‑ с мальчиками и даже успевал забывать о ней. Но стоило погаснуть свету, и благословенный мрак воцарялся в классе, и неведомая сила снова срывала его из‑за парты, толкала к вожделенной скамье, вдохновляла на подвиг. И вновь на какое‑то мгновение сливались две руки и два плеча, и два дыхания... А слов не было. Да и что было говорить? От ее гладких волос пахло хлебом, и слышно было, как часто она дышит.
...Итак, Ванванч заглядывает в папину комнату, где стоит диванчик с казенной жестяной биркой, книжный шкаф канцелярского образца, письменный стол у окна, и над письменным столом ‑ портрет Ленина в овальной рамке, а папа сидит за столом под портретом с чем‑то маленьким и черным в руках...
...После уроков начиналось медленное разбредание по домам. Домой гнал голод, но расставаться не хотелось. Когда б не голод, можно было бы медленно и вечно шествовать в окружении ребят, среди бараков и гниющих пней былой тайги, всласть повырубленной. Да еще среди своих ребят оказывались пришлые. И все так славно собирались в стайку, и среди пришлых особенно был мил сердцу Ванванча долговязый, уже совсем взрослый тринадцатилетний Афанасий Дергачев, с такими пронзительными синими глазами, словно они вонзаются в тебя, и позабыть их уже невозможно, Афонька Дергач. Он работал на стройке, но обязательно к концу второй школьной смены вливался в их поток и слушал их освобожденное чириканье с наслаждением и подобием лукавой улыбки на малокровных губах. Впрочем, что уж в ней было лукавого? Так, одна растерянность, ей‑Богу...
Почему он в свои тринадцать лет работал на стройке, Ванванча не очень заботило. Просто Афонька был старше на три года, он был из другого племени, он был из тех, таинственных и чумазых, что по‑муравьиному суетились в громадных котлованах и взбегали по деревянным настилам на свежие кирпичные стены, толкая тачки с кирпичом и цементом, и брызги раствора растекались по их худым лицам и бумажным ватникам. Гудящие, постреливающие костры окружали их в ранней уральской темени, и длинные тени пронзали эту темь...
Теперь, когда детский романтический бред давно уже рассеялся и канул в прошлое, я вижу над кострами распластанные жестяные листы, на которых дымятся и шипят травяные лепешки, вижу, как землистые жадные губы ухватывают их, распаляя наш собственный, благополучный школьный аппетит. И Афонька, оттрудившись, перехватив травяного хлебова, торопился к школе подкарауливать счастливые мгновенья. Чаще всего он предлагал Ванванчу поднести портфель и брал его в руки, словно ребенка в обнимку, и нес, поглаживая, и спрашивал нетерпеливо: "Ну, чего было‑то?" Они принимались, перебивая друг друга, рассказывать ему, как баловались на переменках, как играли в салочки, как Настька Петьку поборола, как Карась на Егоре всю большую переменку ездил... "Ну, а учителка чего рассказывала?" ‑ спрашивал он и впивался синими глазами. "Ну, чего, чего... про Африку..." ‑ "А чего про Африку?.." ‑ "Ну, как там негры живут..." ‑ "Ну и чего?.." ‑ "А у них снега не бывает. Они голые ходят..." ‑ "Вот мать их... ‑ поражался Афоня, а едят чего?" ‑ "Антилоп". ‑ "А кто это??." И тогда Ванванч рассказывал ему об антилопах, поглядывая в благодарные, пронзительные Афонькины глаза, и еще в тетрадке рисовал ‑ и антилопу, и копье, и негра с перьями на голове...
Через несколько дней Афонька принес копье, которое сам соорудил по рисунку Ванванча, обточил его, прошкурил, приспособил к нему наконечник и стоял у школьных дверей, потряхивая в руке африканским оружием. А в это время Нина Афанасьевна как раз завершала африканскую тему, подбрасывая бересту в раскаленную крышку от бачка. Она успела сообщить, что капиталис‑ты эксплуатируют негров, как вдруг смешалась, и даже в полутьме было видно, как ее щеки покрылись густым румянцем, и все по привычке повернули головы к окну: там, прижавшись к самому стеклу лицом, стоял Отто и подавал учительнице все те же таинственные сигналы. Ванванч, конечно, уже сидел рядом с Лелей. Треск бересты заглушал срывающийся голос учительницы. Всё выглядело значительным в отсветах красно‑белого пламени... И вот, наконец, задребезжал колокольчик, и все кинулись вон из школы, туда, где Афонька Дергач подпрыгивал на месте, потрясая копьем, а в сторонке прогуливался насмешливый немецкий инженер.
