Через несколько дней Афонька принес копье, которое сам соорудил по рисунку Ванванча, обточил его, прошкурил, приспособил к нему наконечник и стоял у школьных дверей, потряхивая в руке африканским оружием. А в это время Нина Афанасьевна как раз завершала африканскую тему, подбрасывая бересту в раскаленную крышку от бачка. Она успела сообщить, что капиталис‑ты эксплуатируют негров, как вдруг смешалась, и даже в полутьме было видно, как ее щеки покрылись густым румянцем, и все по привычке повернули головы к окну: там, прижавшись к самому стеклу лицом, стоял Отто и подавал учительнице все те же таинственные сигналы. Ванванч, конечно, уже сидел рядом с Лелей. Треск бересты заглушал срывающийся голос учительницы. Всё выглядело значительным в отсветах красно‑белого пламени... И вот, наконец, задребезжал колокольчик, и все кинулись вон из школы, туда, где Афонька Дергач подпрыгивал на месте, потрясая копьем, а в сторонке прогуливался насмешливый немецкий инженер.
Был ли он коммунистом? Наверное, думал Ванванч, а кем же еще, если приехал в тайгу помогать советским рабочим... Он был, наверное, одним из тех, что приехали в Москву совсем недавно как гости партийного съезда. Об этом съезде папа Ванванчу почти не рассказывал. Он был делегатом этого съезда и, вернувшись из Москвы, привез всем подарки: маме ‑ кожаные перчатки, бабусе ‑ шерстяную кофточку, Ванванчу ‑ коричневые полуботинки и "Приключения Тома Сойера". Потом он извлек из чемодана небольшую коробку, и Ванванч выкрикнул радостно: "Печенье?!." Папа засмеялся, откинул картонную крышку и показал всем двенадцать тоненьких книжечек. На каждой было вытеснено: Ленин. "Это наше большевистское печенье, ‑ сказал папа, ‑ ты отгадал..." У папы было веселое лицо, веселое и усталое, а мама и бабуся очень суетились, чтобы его накормить и дать ему отдохнуть, и Ванванча отправили спать, и он пошел, но нехотя и медленно. Сначала пощупал тонкие книжечки, потом примерил мамины перчатки, постоял, посмотоел, как бабуся собирает со стола, и вдруг до него донёсся едва слышный папин шепот: "Представляешь, за Кирова было отдано больше голосов, чем... представляешь?.." ‑ "Не может быть!.." ‑ прошелестела мама. "Да, да, потом как‑то некрасиво суетились, пересчитывали и объявили, что при подсчете допущена была ошибка. Вот так..." ‑ "Но это же невероятно!" ‑ прошептала мама. ‑ "Да, ‑ сказал папа, ‑ что‑то во всем этом отвратительное, а? Что‑то нечистое, а?.." ‑ "Ну и ну..." ‑ сказала мама и тяжело вздохнула. Ванванч оглянулся. Папа жадно курил папиросу. Мама тоже курила и, прищурившись, смотрела в сторону, как бывало, когда ей что‑то было не по душе.
...Да, и вот Ванванч заглянул в папину комнату. Подошел к самому столу и вдруг увидел, что в папиных руках ‑ револьвер! "Интересно?" ‑ спросил папа. Ванванч кивнул и кончик языка высунул, благоговея. "Он настоящий?" спросил он шепотом. "Конечно, ‑ сказал папа, ‑ это дамский браунинг, видишь?.. Видишь, какой он маленький? Маленький, да удаленький, видишь? Шестизарядный, ‑ папа и сам говорил по‑мальчишьи, с придыханием, ‑ ты видишь? Тут такая маленькая штучка ‑ это предохранитель, видишь? Если его опустить, вот так, он будет стрелять..." ‑ "А если не опустить?.." ‑ "А вот, ‑ сказал папа с восхищением и нажал спусковой крючок. Щелчка не последовало, ‑ хорош?" ‑ "А зачем он тебе? ‑ спросил Ванванч с дрожью. Войны‑то ведь нет..." ‑ "Ну, мало ли,‑ засмеялся папа снисходительно, ‑ мы ведь окружены врагами... мало ли... ‑ потом он вгляделся в лицо сына и сказал: ‑ Смотри, не дотрагивайся, слышишь? Чтобы не случилось беды. Ты слышишь? Пожалуйста, я тебя очень прошу, очень прошу... никогда..." Он вложил браунинг в коричневую кобуру и спрятал в ящике стола. Потом Ванванч не раз видел, как папа демонстрировал браунинг кому‑то из гостей, потом он даже сам, когда никого не было дома, проник в ящик стола и дотронулся до прохладной коричневой замши.
Кстати, предупреждая Ванванча, Шалико заглянул в карие глаза сына и вдруг удивился этому взгляду. В нем были напряженность, восхищение, даже восторг, но ничего, кроме этих детских эмоций. О чем он думал, этот десятилетний мальчик? Что его беспокоило? Придет ли такой день, думал Шалико в этот момент, когда он сможет выложить сыну свои радости и свои сомнения? Пока же ведь все на уровне игрушек... Этот маленький мальчик, влюбленный в Робинзона Крузо и в кавалерийский гений Семена Буденного, вот он стоит, затаив дыхание, еще не утаивая своего простодушия. "Мой сын", подумал Шалико.
Потом Ванванч незаметно выплыл из комнаты, и Шалико вспомнил недавний вечер, когда закачался на пороге вернувшийся из Тифлиса Вано Бероев, вошел, шумный, насмешливый, в обнимку с громоздким пакетом, из которого вывалились, позванивая, бутылки с кахетинским вином, головка маслянистой желтоватой гуды[ 20 ], увядшая киндза, засохший лаваш, маринованный перец‑цицака. Все забегали, засуетились. Запахло Тифлисом. Мария сунула лаваш в духовку, чтоб оживить его. Из комнаты доносился грохочущий голос. Ах, этот тридцатилетний холостяк с черным чубом, с плутовской улыбкой поднимающий стакан вина с удальством бывалого тамады и восклицающий, восклицающий с иронической многозначительностью, ну, просто нет спасения!.. Нет спасения, Вано, от твоих пронзительных прозрений, от твоего смеха, от всего этого, такого почти неуместного здесь, в уральской тайге, где мы сидим за столом с вытянутыми лицами, почти утратившие вкус к южному застолью, раздавленные заботами великого строительства, растерявшие навыки плавной, ленивой, празднолюбивой речи, отрывисто лающие друг на друга на каком‑то угрожающем воляпюке...
"Ничего, ничего, ‑ кричит Вано, расплескивая вино, ‑ я вас вылечу, научу! Ашхен, сбрось маску! Сбрось!.. Ты такая красивая! У тебя такой Кукушка!.. Он еще умеет улыбаться!.. ‑ внезапно он перешел на грузинский и сказал Шалико: ‑ Что делать, Шалико? Здесь, наверное, такой климат, что все время руки дрожат..." Мария сказала ему по‑армянски: "Ты много пьешь, Вано, оттого и дрожат..." ‑ "Товарищи, ‑ поморщилась Ашхен, ‑ давайте говорить на языке Ленина..." Ванванч радостно проголосил: "Ура!", и Мария погладила его по голове. "Ну, ладно, ‑ согласился Вано, переходя на русский... ‑ Сейчас расскажу анекдот... Один Мегрелидзе проснулся утром и спрашивает жену: кто я? Она говорит: ты что, с ума сошел? Ты же Мегрелид‑зе... А он спрашивает: а это что значит?.. Она говорит, плача: вайме, это же твое имя! Он говорит: ааа, а я думал, это профессия..."
Шалико хмыкнул. Ванванч задумался. Мария учтиво улыбалась. Ашхен сурово молчала. Потом спросила: "Он что, полный идиот был?.." ‑ "Ашхен, улыбнись! Это же анекдот, ‑ сказал Вано. ‑ Так давайте выпьем за то... Ашхен, улыбнись... за то, чтобы быть людьми!.." "А анекдот все‑таки дурацкий!.." ‑ подумал Шалико.
Тифлисские ароматы вздымались над столом, кружили головы и не сочетались с сумеречными заоконными пейзажами, со всей этой развороченной глиной, повырубленной тайгой, с серыми лицами ударников и очередями за хлебом... "Скоро отменим карточки, ‑ подумал Шалико, ‑ какой скачок!"
А за столом царил веселый шалопай, напичканный анекдотами, легкомысленный, вальяжный, шокирующий своим хохотком и Ашхен, и Федора Крутова. Шалико спросил как‑то главного инженера строительства Тамаркина о своем тифлисском протеже. "Феноменальный специалист, ‑ вдохновенно отчеканил Тамаркин, ‑ я доволен". ‑ "Настоящий коммунист, еще бы", засмеялся Шалико. "Ну, это ваша прерогатива, ‑ сказал Тамаркин, сверкнув очками, ‑ я же имею в виду его профессиональные навыки..."
Вано был переполнен кахетинским. Он крикнул через стол: "Ашхен, прогуляемся по Головин‑скому! А?.." Ванванч затопал ногами, предчувствуя очередную шутку. Шалико сказал сыну: "Кукушка, а не пора ли тебе спать?" "Да, да, ‑ подтвердила ледяным голосом Ашхен, ‑ завтра рабочий день". "Ну, хоть улыбнись!" ‑ крикнул ей Вано. Ашхен осуждающе посмотре‑ла на его раскрасневшееся лицо и вдруг улыбнулась. "Вах, ‑ сказал Шалико, ‑ вот это да!" Улыбка ее была мгновенна и так не соответствовала затейливым уральским обстоятельствам, но она смогла так величественно проявить красоту этой строгой молодой гражданки, выбравшей себе из многообразия женских склонностей самую безжалостную.
Женщины убрали со стола. Ванванч спал. Шалико заглянул на кухню. Там, уставившись неподвижным взглядом в черное окно, стоял Бероев и лениво жевал квашеную капусту. "Вано, ‑ сказал Шалико, ‑ ты слишком громко веселился... Наверное, тебе плохо?.."
‑ "Да, генацвале, ‑ пробормотал Бероев, не оборачиваясь, ‑ тебе как партийному вождю скажу... что‑то не получается у меня на Урале: этот климат, эта глина под ногами, эти бараки, эти голодные глаза... Потом все спрашивают, когда социализм будет? Так спрашивают, будто хотят узнать, когда обеденный перерыв наступит!.. Я обещаю, обещаю... Что такое?!."
‑ "Возвращайся в Тифлис, ‑ сказал Шалико насмешливо, ‑ там сейчас самый разгар овощей и фруктов, и мачари[ 21 ] много..." Вано сказал: "В Тифлис нельзя: Лаврентий сожрет. Ты разве не знаешь?.. Между прочим, меня пригласили в Москву строить метрополитен... все‑таки Москва..." ‑ "Ага, сказал Шалико, ‑ это, наверное, интересно... Москва!.."
