Светлов много, очень много создал, но еще больше у него было задуманного и лишь начатого,- я не знаю другого поэта с таким грузом неосуществленных замыслов. Он не написал много лет существовавшую в его сознании пьесу «Нарисованная дверь», все откладывал создание задуманных им «сказок для взрослых» (возможно, это была бы самая светловская из всех его книг,- после нее стало бы особенно ясно, что его ирония не только не выражала скептицизма, а вся, всем своим существом, была направлена против него).
Небрежное отношение Светлова к своим замыслам, зачинам, наброскам иногда ужасало. Он как-то оставил у меня на столе пустую папиросную коробку, в которой моя жена стала хранить пуговицы. Года через два, перекладывая пуговицы в другое место, она заметила на дне коробки написанные карандашом строки:
…победа,
…в какие-то края
Два ангела на двух велосипедах –
Любовь моя и молодость моя.
Я отнес эту коробку Светлову, и он обрадовался своим строчкам, как радуются встрече со старым приятелем. Но прошло еще лет пять, прежде чем из найденных строк выросло его чудесное стихотворение «Бессмертие».
Мне рассказывали, что он с присущей ему щедростью предлагал найденные строки для «разработки» начинающим поэтам, но, к счастью, никто не принял подарка. Да и мог ли принять? Любой читатель сразу узнал бы подлинного автора.
На дне той же коробки были и другие строки-набросок стихотворения об атомной бомбе:
…мир был един,
Но вдруг вошло несчастье в общежитье
Неизмеримо малых величин.
Сколько таких зачинов Светлова было потеряно им и забыто?
Известно изречение, что недостатки людей – продолжение их достоинств. Небрежное отношение Светлова к себе было, несомненно, связано с его скромностью, В разговорах с друзьями он критиковал свои стихи так беспощадно, как этого никогда не делали критики, к замечаниям которых он относился с предельным спокойствием. Впрочем, одна статья – кстати, полная комплиментов – больно его ранила.
В этой статье светловская поэзия определяется как лирика воспоминаний, окутывающих все и всех мягкой дымкой добродушной романтики, и противопоставляется лирике Эдуарда Багрицкого – суровой и трезвой, выражающей не только любовь к человеку, но и гнев против всего, что враждебно ему. Критик не услышал такого гнева в светловской поэзии, не нашел в поэзии и драматургии Светлова ни одного отрицательного героя, не понял, что если положительным героем может быть смех писателя, то об отрицательном способна рассказать его ирония.
Светлов сказал об авторе статьи:
– Зачем он устраивает склоку между мной и Багрицким? Мы были друзьями…
Когда я перечитывал недавно светловскую пьесу «Сказка», где один из персонажей самоотверженно берет на себя роль злого человека (ведь никакая сказка не получится без столкновения добрых людей со злыми), мне по контрасту вспомнилась другая пьеса другого драматурга. В ней все персонажи тоже старались разгадать, кто из них враг, и в конце концов, под занавес, разгадывали, но зрителя ни на минуту не покидало чувство, что врагом мог оказаться любой из персонажей, что каждый из них давал основание для подозрений. Эта пьеса учила недоверию к людям, а светловская учит доверию. Она говорит: ни один из этих людей не может оказаться врагом. Она убеждает: нет большего зла, чем подозревать в каждом злого. Лирика пьесы не только светла, но и мужественна, сегодня мы не можем не ощущать ее глубокого подтекста.
8
Мне приходилось видеть Светлова и в часы его счастья, и в дни горя, видеть его веселым (он и при этом не переставал быть задумчивым) и печальным (он и при этом не терял остроумия).
Во Второй Градской больнице, перед тем, как зайти в палату, я спросил у медицинской сестры, как он себя чувствует и какое у него настроение. Она ответила:
– Чувствует себя хуже, а настроение такое же.
Как быстро все начинали его понимать и любить!
* * *
Я начал писать о Светлове, когда он был еще жив. Вернувшись из Дубулт, я навещал его в больнице. Он умирал так же мужественно, как жил. Умирал, знал, что умирает, но делал вид, что не знает.
Как-то, когда мы остались одни, Светлов сказал:
– А у тебя там собирается все больше друзей… Ты понимаешь меня?
Я не понял (он говорил уже с трудом и невнятно), но ответил:
– Понимаю…
И вдруг выражение его лица раскрыло для меня смысл его слов. Я попытался как-то исправить дело:
– Ну что ты, Миша! Это так на тебя не похоже…
– Перестань,- сказал он, с трудом произнося каждое слово,- мы же сейчас одни…
Но, осознавая всю грозящую ему опасность, он продолжал бороться за жизнь до последней минуты.
Врач, производивший после смерти Светлова вскрытие, сказал мне:
– Непонятно, как он мог столько прожить, и совсем непонятно, как он мог молча выносить такие муки…
А нам это понятно. Понятно и то, что он так боролся со смертью, и то, что он не унизил себя перед нею ни одним стоном. Даже в такие минуты, когда многие хорошие и сильные духом люди сосредоточиваются лишь на себе, лишь на своих страданиях, он думал о тех, кто остается.
Когда его спрашивали, не больно ли ему, он неизменно отрицательно качал головой. Но однажды, за несколько дней до конца, я зашел к нему вместе с Василием Славновым. Миша лежал с закрытыми глазами, а на раскладушке дремал его сын, измученный после бессонной ночи. Миша думал, что за ним никто не наблюдает. Его лицо исказила гримаса боли, и по щекам потекли слезы. Он открыл глаза, увидел нас и спросил с тревогой:
– Вы давно здесь?
Я поспешил успокоить его:
– Только что вошли…
Он не поверил и сказал, как бы извиняясь перед нами:
– Я иногда плачу, потому что мне от этого легче…
…Тебе, Миша, было легче от слез, а нам, потерявшим
тебя, даже слезы не помогают.
Что ж тут поделать! Дружба с тобой дала нам так много радости, что мы не вправе быть на тебя в обиде за то, что ты оставил на память о себе и эту боль.
БОЛОТА, БОЛОТА… В. Славнов
Стрелковый батальон, которым мне пришлось командовать осенью 1942 года, вел бои с противником, оборонявшим шоссейную дорогу Холм – Подборье – Старая Русса. Дорога проходила по сильно заболоченной местности и была единственной транспортной артерией, питавшей фашистские войска. Немцы очень тревожились за ее судьбу. Обстановка на этом кусочке фронта была напряженной и боевой. На переднем крае и в ближайшем тылу шныряла разведка врага. Его крупные отряды стремились уничтожить или хотя бы оттеснить наши малочисленные гарнизоны. Вокруг свистели пули, жужжали осколки снарядов, под ногами жвыкала болотная хлябь. Ни зарыться, ни укрыться.
В такую трясину, обстреливаемую фашистами, осенним днем 1942 года на КП батальона неожиданно приехали Михаил Светлов и Борис Бялик. До этого я видел своего любимого поэта только на фотографиях. Мы пошли к землянке, а немецкая артиллерия начала очередной обстрел командного пункта. Весь штаб батальона располагался на маленькой, еле заметной высотке, а кругом простирались болота. И вот по этому крохотному и узенькому островку методично – и днем и ночью-немецкие артиллеристы выпускали массу снарядов, полагая, что они поражают цель.
Наша землянка вздрагивала, снаряды по неведомому нам закону то рвались, с рявканьем выбрасывая водянистую землю, то плюхались и беззвучно пропадали в болотной пучине.
Повар успокаивал гостей:
– Не обращайте внимания на этот шум. Как только выпустят положенную норму, так и перестанут. Там теперь снарядов,- он кивнул в сторону болота,- как огурцов в бочке.
Кто-то из штабных офицеров, глядя на Светлова, предложил перейти в другую, более прочную землянку, но он спокойно, не замечая обращенных на него взглядов, тихо сказал:
– Стоит ли ноги мочить?
Взгляд его прищуренных глаз излучал добрые и лукавые искорки. Он больше слушал и только редко вставлял острые и меткие выражения. Веселый разговор не прерывался до утра. Мне тоже пришлось хоть коряво, но играть на гитаре, быть запевалой. Позже мы узнали, что в тот вечер отмечали 25-летие творческой деятельности Светлова. В батальоне он побывал у Шуры Окуневой, в ее знаменитом блиндаже. Над входом в накатнике торчал неразорвавшийся снаряд.
– Застрял, бедняжечка,- заметил Светлов.
15 октября мне сообщили по телефону из штаба бригады, что в газете 1-й ударной армии «На разгром врага» помещено стихотворение Светлова «Песня о дружбе». И я, мол, там представлен певцом и гитаристом. Я больше оробел, чем обрадовался. Меня не раз ругало начальство за разные неполадки в батальоне. Да ведь и гитара была старенькой, видавшей виды, и голос у меня, как у многих фронтовиков, охрип от вечно непросыхаемых ног – явно я не заслуживал такой чести. Хочу привести эту «Песню», но перед этим сказать несколько пояснительных слов.
