Первым таким этапом была стиральная машина. Она избавляла женщину от изнурительного, отупляющего труда. Она стирала, полоскала, синила, крахмалила, выжимала, сушила. Папа-Бобошкин отлично овладел эти-мы всеми операциями, и жена самокритично признавалась, что у него это получается лучше, чем у нее. Папа Бобошкин этим гордился, пытливо изучал детали прачечного дела и рыскал по городу, сопоставляя свойств стиральных препаратов.
Ко дню рождения сына он преподнес молодой матери дорогой подарок, приобретенный на сверхурочные: набор механизированных кухонных инструментов, целую поточную линию. Стоило в отверстие на одном конце бросить картофелину, как спустя небольшое время она выскакивала на другом — очищенная, без единого глазка, разрезанная на ломтики. Агрегат работал безотказно, правда — пока им управлял сам Бобошкин. Он был рассчитан на людей с высшим техническим образованием.
Потом наступил черед герметизированных кастрюль для ускоренной варки, электрических сковородок для тушения мяса, наступил черед утюгов с терморегуляторами, пылесосов, преобразуемых в полотеры, швейных машин универсальной конструкции — все эта требовало знаний, навыков, соблюдения правил безопасности и, наконец, просто терпения, недоступного в некоторых случаях для женщин. Папа-Бобошкин уже свободно кулинарил, гладил, убирал квартиру и даже штопал и метал петли на швейной машине «Эврика», овладев тридцатью шестью операциями, на которые в умелых руках она была способна. По воскресениям же он ремонтировал домашнюю технику, так как в будни времени не хватало. Женщины-соседки, как говорится, не чаяли в нем души. Они предпочитали папу-Бобошкина всем мастерским на свете и ставили его в пример собственным мужьям.
Что же до мамы-Бобошкиной, то она, благодаря такой дружной, налаженной семейной жизни, закончила вечерний институт и сделалась научным работником. Специалисты находили у нее большие способности, ее всячески поддерживали, посылали на конференции и в командировки. Она вообще была красивой женщиной, но любила своего мужа, и в редкостные, не занятые наукой минуты стремилась побыть с ним.
Впрочем, ей стоило больших усилий повести его в театр: папа-Бобошкин сетовал на то, что не докроил платьице для младшей дочки или фартучек для старшей. На худой конец он соглашался пойти в кино. Однако на пути ноги сами заворачивали его в гастроном, в молочную, в специализированный магазин. Это ее раздражало
— Ну, неужели, неужели,— говорила она,— ты хотя бы на сегодня не можешь забыть про свои домашние заботы?..
Он покорялся и стыдливо запихивал в карман авоську. Он любил свою жену, он любовался ею, когда они вместе проходили по улице, и, сравнивая ее с собой, постоянно ощущал неловкость, тем более, что он был ниже ростом на целых полголовы.
Товарищи по работе над ним посмеивались, называли «кормящим отцом», а восьмого марта в шутку подарили передник, тот самый, в котором он теперь сидел перед Таней, но Бобошкин-старший не поддавался, храня верность идеалам юности. Кроме того, его действительно не тянули ни пивная, ни стадион, ни субботний преферанс... В особенности теперь, когда его жена уехала на три года в аспирантуру. Это был очень серьезный, ответственный шаг — и оба долго думали и решали, ехать ей или не ехать. С одной стороны — дом, дети, семья. С другой — наука, талант... Его даже пригласили в ее институт, поговорить, посоветоваться, объяснить, что он должен пойти на известные жертвы. Особенно на этом, то есть на жертвах, настаивал научный руководитель жены, он был из Москвы, но случился как раз в городе — молодой, с легкой сединкой, которая придавала его лицу мужественное и интеллектуальное выражение. Он особенно настойчиво говорил о науке и о жертвах, он говорил об этом и за столом, и на кухне, где Бобошкин-старший, в честь его прихода, готовил салат, и даже сам показал Бобошкину, как готовят салат «Люцифер» — выяснилось, что салаты — хобби молодого ученого.
Жена много плакала, собирая вещи, и все упорней твердила, что никуда не поедет, и он помогал ей укладываться и уговаривал — не зарывать талант в землю и думать не о семье, а о науке, которая в ней так нуждается. И, наконец, она ослабла, сдалась и сказала, что едет только для него, только потому, что он ее так уговаривал, иначе она бы ни за что не поехала. И она поцеловала его очень крепко на прощанье в лысеющее темя и долго махала из вагона.
Теперь она писала, что рвется домой, к нему и к детям, писала, что ужасно скучает, и присылала дефицитные стиральные порошки самого лучшего качества, прямо-таки суперкласса. Но там, в Москве, ей, видно, приходилось нелегко, писала она все реже, и начинала письма с извинений, с объяснений, что вынуждена работать напряженно, с полной отдачей сил, чтобы завершить диссертацию в срок и вернуться.
Когда Таня услышала всю эту трогательную историю, она не стала больше ни о чем расспрашивать.
Она пришла к Бобошкиным назавтра и усадила Петю за уроки. Она пришла сюда и на второй, и на третий день, сознавая, что тут не помогут ни родительские собрания, ни воспитательные беседы. Просто надо, чтобы дом был домом, а семья — семьей. Но каким же сложным было то, что выглядело таким простым!
Прежде всего Таня открыла, что, например, не умеет варить такой вкусный суп, какой варил Бобошкин-старший, а он варил не только суп и жарил не только котлеты, — он умел и многое, многое другое. А она не умела. Не умела, скажем, прочно и аккуратно залатать дырку. Или очистить от нагара кастрюльное дно. Или терпеливо добиваться, чтобы Петя писал — красиво, без помарок. Она не умела занять его каким-нибудь полезным делом. Для этого надо было самой уметь делать это дело, и делать хорошо! Она не умела лепить из пластилина львов и кроликов, не умела рисовать сражения или космические корабли, не умела вырезать из сухих, звонких балберок яхты и катера, не умела петь строевые песни, не умела стоять на голове и ходить на руках!..
И вот, в то самое время, когда в школе — как станет известно читателю из дальнейшей главы — все кипело и клокотало, словно в жерле вулкана перед началом страшного извержения — Таня проводила дни и вечера у Бобошкиных — нельзя сказать, чтоб такие уж тихие, но тем не менее — тихие, мирные дни и вечера. Здесь уже к ней привыкли, здесь без нее скучали, здесь уже всем казалось, что без нее — все не так, как с ней...
Папа-Бобошкин уже не был таким замученным и грустным, по воскресеньям он отправлялся с детьми в цирк или просто так, на прогулку, Таня шла вместе с ними, если бывала свободна. Он сам мастерил с сыном корабли и ракеты, сам проверял его уроки и даже участвовал в домашнем театре, который, конечно, придумала Таня — уж где-где, а тут у нее не было соперников. И когда однажды он обмолвился, что у них в проектном институте вечер, на котором его должны премировать за какое-то ценное изобретение, Таня удивилась и обрадовалась: так вот он, оказывается, какой — папа-Бобошкин! И она сказала, что он обязательно, обязательно должен туда пойти!..
Но Бобошкнн согласился на это лишь когда Таня — чтобы он не тревожился за детей — осталась у Бобошкиных на весь вечер и даже с ночевкой.
И тут, как говорится, восторгам и ликованию не было предела. Они вчетвером танцевали, плясали, рассказывали жуткие сказки, погасив свет, и пили чай с лимонным вареньем, производства папы-Бобошкина. Но едва Таня напомнила, что ей самой пора садиться за уроки, как все, даже Петя Бобошкин, без возражений отправились спать.
Со времени их странной полночной встречи он слушался Таню почти беспрекословно. Возможно он ценил, что Таня не стала допытываться, где он был перед тем, и почему знаком с Михой Гундосым. А возможно, он чувствовал себя виноватым после истории с Таниным портретом... Неизвестно. Однако в эти последние дни он был редкостно тих, послушен и даже казался угнетенным — то ли собственным послушанием, то ли чем-то еще... Во всяком случае он так же, как и сестры, покорно отправился в кровать.
А Таня занялась уроками, которые теперь приходилось ей готовить запоздно.
Было хорошо — тихо, спокойно, только за стеной приглушенно бормотал телевизор да иногда сквозь окно вливался дружный, раскатистый гул. Это во всех окрестных домах болельщики переживали очередной гол футбольного репортажа.
«Нет, — думала она, — нет, нет, нет... И я, и все — ждут чего-то большого, непременно — большого, такого, что выпадет из миллиона одному... Нет, пусть самое маленькое, незаметное дело, но только — нужное... Нужное хоть для кого-то — вместо ожидания, бесконечного ожидания и всех этих слов...»
Что-то новое, сокровенное рождалось, вернее — только зачиналось в ней в эти дни. Что?.. Она и сама не знала...
