— А ты не поддавайся. Согласись — и мыслей никаких не будет.
— Значит, соглашаться?
— Ни в коем случае! — подала голос тетя Липа. — Зачем вам это, Танечка? Их же всех скоро посадят и запретят!
— Что вы такое говорите, Олимпиада Васильевна? — испугалась мама. — Не надо бы такое при мальчике…
— Посадят и запретят! — упрямо твердила тетя Липа. — Они все государственные преступники!
— Не слушай ее, бардзо. У Олимпиады отец — кулак, — объяснил отчим. Вступай, и дело с концом. И в Лондон, кстати, тогда отпустят.
— Лондон! — вздохнула мама. — Какая все это глупость!
Мнения Фета не спрашивали, да он бы и не сказал ничего путного. В этот вечер он сочинял со словарем письмо Дереку Тэйлору, пытаясь сообщить, что приезд группы в Англию откладывается по техническим причинам. Но работа шла медленно, и за два часа Фет написал по-английски лишь одну начальную фразу: «Дорогой Дерек! Ура!».
У Федора появилась вера в фантастическую поездку. Этот год оказался переломным — пролетарское государство медленно и с оглядкой, как избушка на курьих ножках, начало поворачиваться к навозным жучкам передом. Только что в продаже появилась пластинка под названием «Музыкальный калейдоскоп». Это было название серии, — на долгоиграющий винил фирмы «Мелодия» пихали всякую зарубежную эстраду, в основном социалистическую. И вдруг последний «Калейдоскоп» выдал песню «Девушка» хулимой группы из Великобритании, правда, со лживой припиской «музыка и слова народные». Этим примечанием, по-видимому, решили смягчить бомбу, но она все равно разорвалась. Обалдевший народ, который не писал ни музыки, ни слов, во всяком случае к этой песне, расхватал «Музыкальный калейдоскоп», продававшийся на ярмарке ВДНХ, как расхватывают горячие пирожки. Говорили, что подобная культурная диверсия могла быть осуществлена только по решению свыше…
Фет понял, что Лешек определенно решил заслать маму в КПСС, наверное, в качестве лазутчика. Каково же было удивление мальчика, когда на следующий день мама сказала, придя с работы и бросив об пол сумку из поддельной кожи:
— Я отказалась!
— Чего это ты? Мы же все решили! — не понял отчим.
— А черт его знает! Отказалась, и все. Бес попутал!
Похоже, она была сама испугана своей дерзостью.
— Глядит он на меня такой серый, руки почесывает, будто моет… Чувствую, не верит он в идеалы коммунизма!
— Ну и ты не веришь, — напомнил Лешек. — Так что тебе в партии — самое место.
— Не могу я без веры вступать. Не буду!
Олимпиада Васильевна подошла к маме на своих костылях и смачно поцеловала ее в лоб.
— Молодец! — сказала она.
Отчим весело подмигнул Фету хмельным мутным глазом.
— Теперь нам конец! — сообщил он. — Финита ля комедия!
Но он поторопился с прогнозом. Недели две, во всяком случае, все было по-прежнему. Мама окончила очередной дубляж румынской картины, получила за него 180 рублей постановочных и ждала нового запуска в производство.
Но запуск почему-то не наступал. А наступил так называемый простой, в котором зарплата выплачивалась лишь половиной оклада. Зарубежные картины доставались другим режиссерам, а на 60 рублей в месяц, как ни крути, прожить было трудновато. Эти деньги уязвляли и нашептывали: «Вот видишь! У тебя — высшее образование, а получаешь ты, как дворник!».
Через много лет сын нашел отрывочный список продуктов, сделанный рукою мамы:
«1 пакет молока — 16 коп.
1 пакет сливок (надо ли?) — 37 коп.
1/2 кг масла — 1 руб. 80 коп.
Мясо (если есть, 1 кг) — 2 руб.
Чекушка водки — 1 руб. 40 коп.
Хлеб — 24 коп.
Крупа (какая есть, манка, овес, гречка) — 10 коп.
1 эскимо — 11 коп. Если фруктовое мор. — 7 коп.
Спички 10 коробков — 10 коп.
Всего — 6 руб. 23 коп. Минус спички. Умножить на 10 дней — 60 руб. Плюс — плата за квартиру… Проживем ли?»
Она не вписала сюда почему-то ни картошки, ни макарон. Зато сливки и мороженое были явно лишние. Фета набаловали в детстве, и он ел кашу только на сливках. Лешек, по-видимому, покрывал недостаток своей зарплатой, но и его деньгам скоро пришел конец.
Случилось это в начале февраля 1969 года. Тетя Липа вдруг сообщила, что ее сына Сашку посадили в камеру предварительного заключения за взлом папиросной палатки. Таким образом, жилплощадь освободилась, и Олимпиада Васильевна начала нервно собираться домой. Обескураженный подвигом Сашки, Лешек вызвался ее проводить, обещая возвратиться к вечеру.
Но к вечеру он не вернулся, и мама начала нервно курить сигарету за сигаретой, чего с ней давно не случалось.
— Но он же не сказал, к какому именно вечеру, — постарался утешить ее сын.
— Ты это о чем?
— Ну, к вечеру. Может, к завтрашнему вечеру он придет, а может, к вечеру понедельника или вторника…
— Замолчи! — крикнула мама.
Не выдержав, она начала накручивать телефонный диск с номером Олимпиады и дозвонилась до нее только часа через полтора.
Из своей комнаты Фет услыхал возмущенный возглас:
— Моральный выбор! Какой, к черту, моральный выбор?
Мама шмякнула трубку и возвратилась к Фету с красными пятнами на лице.
— Он говорит о моральном выборе! О том, что не может оставить инвалида. Подонок!
— Но подонок же прав. То есть он не подонок, а просто Лешек, — в первый раз в жизни вступился Фет за отчима.
Такого благородства от полярного радиста он не ожидал.
— Он просто сбежал, — сказала мама. — Испугался ситуации, в которую я попала!
— А куда ты попала? — не понял сын.
Она не объяснила.
Но через несколько дней отчим все-таки появился в их доме со скорбным лицом поруганной добродетели. Он пришел за вещами, в частности за наушниками, через которые Фет слушал по ночам навозных жучков.
Мама не сказала ему ни слова, но, вызвав Фета в коридор, прошептала:
— Ты можешь сделать мне одолжение? Раз в жизни? Подойди к нему и скажи: «Дядя Алеша, вы ведь не оставите нас?».
— Зачем?
— Ну надо, надо! — нервно произнесла она. — Раз в жизни, сынуля, помоги несчастной женщине! Возьмись ручками за его рубашку, загляни в глаза. «Дядя Алеша! Вы ведь не оставите нас?»
— Я забуду слова.
— А я тебе напишу!
Мать вытащила из сумочки авторучку и нацарапала на обороте входного билета на ВДНХ: «Дядя Алеша! Вы ведь не оставите нас? Федя».
— Тьфу! — она вычеркнула, опомнившись, подпись сына.
Вложила билетик в его руку.
— Иди! — и подтолкнула коленкой под зад.
Фет вошел в комнату, сжимая в руке унизительное для себя послание. Об этой минуте он будет помнить всю жизнь.
Лешек в это время засовывал наушники в потрепанный портфель, в котором он обычно приносил домой бутылки с водкой.
Фет заметил, что под мышкой его свитера белеет свежая дырка.
— Дядя Алеша, — через силу прочел он по билетику. — Вы ведь…
Отчим вздрогнул. Потому что так ласково мальчик никогда к нему не обращался.
Фет же не мог разобрать в записке последнего слова.
— Какого черта, Лешек? — сказал он от себя. — Куда ты мотаешь?
— Никуда, — соврал отчим, пытаясь застегнуть раздувшийся от белья портфель.
— А вещички зачем взял?
— Ты слыхал когда-нибудь про моральный выбор? — спросил Лешек. — Про старика Канта, про категорический императив? Когда вырастешь, мальчик, ты все поймешь!
— Но ты же не читал Канта! Ты читал Хемингуэя!
И Фет, решившись, уронил себя, потому что чувствовал, — мать стоит у двери, подслушивая:
— Дядя Алеша! Вы ведь не оставите нас?
— Конечно, нет, — сказал Лешек и ушел вместе со своим портфелем.
А через несколько дней мальчик вытащил из нового почтового ящика невзрачный белый бланк, заполненный от руки. Ему показалось, что это извещение с почты о каком-нибудь заказном письме. Но мама, прочитав, схватилась за сердце.
Это была повестка из военкомата.
Внешне все выглядело цивильно, — Фету действительно только что исполнилось шестнадцать лет, но вызов в военкомат, тем не менее, казался скоропалительным и быстрым, словно учреждение только этого и ждало и подготовило повестку за день до невеселого юбилея.
Мама была уверена, что вызов неслучаен, — он как-то завязан с ее неприятностями на студии и с тем опрометчивым письмом, которое она отправила Генеральному секретарю с неинтеллигентной дикцией. Дикцию время от времени передавали по телевизору, и мама с Фетом внимательно следили за тем, не подаст ли секретарь какой-нибудь тайный сигнал ей или сыну, — не подмигнет ли, не присвистнет ли со значением и не покажет ли пальцами козу. Свист или подмигивание означали бы, что письмо прочтено и ответ поступит, скорее всего, благоприятный. Однако коза не являлась, а присвистываний, наоборот, получалось подозрительно много, это значило, что секретарь подает знаки не только им, но и всем многочисленным корреспондентам, писавшим ему по своим безнадежным делам. И Фет сделал преждевременный вывод, что от поездки в Лондон остался один лишь свист.
