Литература… Кажется, все-все-то у человека есть: власть, деньги, семья, а – мало ему! Подавай книгу! И вот садится он вечерком за свой шикарный письменный стол, кладет перед собой чистый-чистый, белый-белый лист бумаги, берет ручку, еще секунда и… понимает хитрым своим, изворотливым, упорным умом, что за той чертой, за тем краем невидимым – пусто. Обрыв! Нет, он не покажет своего бессилия – не такой человек! Изловчится, найдет безвестного, способного, продажного, купит с потрохами, и тот наваляет ему книжонку (книжищу!), однако не обмануть себя – навечно запомнит богатый и властный то свое бессилие. И приглядываться будет к писакам и…
Так кто же богаче? Тот, кто может многое купить в этом мире и не может создать, выдумать свой? Допустим, бухгалтера Ивана Ивановича? Высыпать на страницу полк гренадер, стадо слонов… бегущих в ужасе от извергающегося огненной лавой вулкана. Коварного искусителя-любовника, принцессу невиданной красоты, которая полюбит простого каменщика, пастуха, лесоруба, выйдет за него замуж, нарожает детей и будет счастлива стирать пеленки и потные портки мужа, потому что она его любит. А если вы авангардист, можете написать, что она родила трактор. Сначала игрушечный, а потом его кормили-кормили, и он вырос и стал большим колесным трактором.
И теперь с удовольствием работает в поле. А если писатель – фантаст, что прилетят, вернутся из космического путешествия хозяева Земли, этой не столь большой планеты Солнечной системы, разберутся, что тут к чему, кого надо накажут, кого не надо – наградят, потом переведут великие, неподвластные уму человека вековые стрелки, и жизнь на планете, наскучившая пресыщенным хозяевам, поменяется, как менялась уже не раз. Когда исчезали динозавры, мамонты, сковывал лед, заливало водой, а в этот наступающий сезон – никто не знает, одному мечтателю нашему ведомо – насекомые станут огромадными: бабочки и стрекозы двухметровыми, пауки, комары, мухи и прочие, прочие, коих разновидностей тысячи! Станут громадными и будут летать, жужжать, жрать друг друга и человеков, и никто об этом не знает, кроме писаки нашего, а он ни гу-гу! Не скажет, не протреплется! Уж он-то не какой-нибудь там миллиардер-олигарх, который покупает и может купить только то, что создали другие, а вот этот мир с пауками и козявками большущими не купит! Этот мир только одному ведом, лишь он вхож туда – наш писака. И если пожелают Их Писательское Величество – милостиво допустят туда желающих увидеть и удивиться. И восхититься мастерством сочинителя.
Надо было приниматься за роман. Я уже все сделал, чтобы приняться… два раза ходил на кухню, пил кофе, глядел в экран телеприемника на мелькающие картинки. Выгнал на улицу муху… раньше я их нещадно бил сложенной газетой, пока не перенял у клоуна Марчевского природолюбивую манеру – выгонять на улицу. Поговорил с Мартышкой. «Ну, что, Мартышка, как жизнь? – спросил. – Поди, и не знаешь, что ты – дворняжка? А люди – знают, они – люди, такие, они, Мартышка, не чета тебе, кичливые. Вот ты лаешь опрометчиво на улице на лабрадоров, доберманов и прочих чау-чау, а они только на тех, кто…»
Пора было приниматься за роман. Сел на диван, положил ногу на ногу. И тут позвонил Эдик.
– Привет.
– Меня нет дома, – сказал я в трубку.
– Все шутишь?
– Отнюдь. Я сейчас на другой планете. Неужели тебя не интересует, что я сейчас вижу?
– Ну, и что?
– Огромных размеров саблезубая черепаха надвигается на меня. Эдик, мне некуда бежать! Сзади пропасть! Эдик, я… Прощай!
Я положил трубку на телефон смачно. Он вскорости зазвонил опять.
– Ты уже спасся? – спросил Эдик, иногда и он бывал остроумным.
– Тише, – сказал я, – я перехожу пропасть по бревну, одно неосторожное движение, и я!..
Я положил трубку аккуратно, словно и вправду опасался сделать неосторожное движение.
Телефон молчал. Я смотрел на него – он молчал. Я сел на диван – он зазвонил. Я схватил трубку.
– Алло!
– Виктор Михайлович?
– Да!
– Виктор Михайлович, это Лена – администратор, мы с вами работали, помните?
Я помнил, она приехала в Москву по лимиту, работала на стройке, получив квартиру – уволилась, устроилась в Дом культуры уборщицей, и когда опиравшиеся на государство рухнули вместе с государством, она, опиравшаяся на себя (муж – тихий, незлобивый – у нее пристяжным ходил), прытко взгромоздилась на хлебное место организатора концертов. Далекая от искусства, она старалась быть ближе к деньгам и преуспела.
– Да, – сказал я, – помню.
– Вы второго сентября свободны?
– Ну-у… должен быть свободен.
– Хочу предложить вам выступить…
– Где?
– В Бишкеке, я знаю, вы за столиками не выступаете, но там будут интеллигентные люди…
На «интеллигентные люди» я не клюю, попав пару раз на разбойников. А однажды… в тысячах км от дома, холодной зимой, подъехали к театру, вышли и… нас мимо театра в – ресторан. А там – на заплетающихся ногах подходит хозяин пьянки и протягивает два огромных бокала водки: «Штрафной!» Я выпил, а С. уперся: «Мы – писатели! Мы – выступать!» Хозяин на дыбы: «Ты – писатель, а мы тут – дерьмо?!» Окружили нас, морды у всех – пиратов без грима играть. «Ладно, – сказал я, – я за него выпью!» Хватанул еще двести грамм водки, сел за стол и заснул.
– Нет, нет, отпадает! – мужественно сказал я.
– Ну, извините! – обиделась устроительница.
Все обижаются! Отказываешься пить, говоришь: «Мне сейчас на сцену», – обижаются. То есть в угоду им я должен предстать пьяным перед теми, кто купил билеты и пришел на концерт. Попадается суковатое полено, хочешь его разрубить: и так и сяк, а топор вязнет и вязнет. Изловчившись, разрубишь, и не удовлетворение, а – досада. Вот так же, если беседуешь с этими людьми.
Опять зазвонил телефон. Хрен тут роман сочинишь!
– Автоответчик слушает, – сказал я в трубку.
– Что делаешь-то? – спросил Эдик.
– Вбил крюк, привязываю веревку… записку уже составил. Написал, что причиной смерти явилось общение с тобой.
– Общение со мной принесло тебе материальную выгоду.
– Не копи богатства на земле, копи – на небе, – напомнил я.
– Не зарывай талант в землю, – в свою очередь напомнил Эдик.
– Не рой другому яму.
– А мы и не роем, мы – закапываем. Вот же отговорили…
– Обманули…
– Отговорили женщину от бездумного поступка, сохранили семью. Нам еще это зачтется, уверяю тебя. А новая работа – совсем пустяк! То есть, она большая, но необременительная.
«Что-то совсем опасное!» – сообразил я. И твердо сказал:
– Нет. И по времени не могу – уезжаю.
– На два дня, – показал свою осведомленность Эдик. – И учти: до тебя там были две отмены, поэтому, если что – не удивляйся.
– Не удивлюсь, – пообещал я.
Июль подходил к концу. Даже в Сочи, где отдыхающих в том году было невпротык, – не шибко приманивали публику наши юмористы. А тут – куда занесла меня нелегкая, вдали от морей и гор – жди чего угодно! И думай, как уберечься, чтобы не залить душу черной краской провала, и красной – стыда. Бывает, привезут за тридевять земель, обещая по недоразумению или обману концертный зал, а вводят в так называемый, культурный центр, где кегельбан, бильярдные столы и просто – столы, за которыми пьют, курят, а тебя вежливо подводят к микрофону и говорят: «Вот, пожалуйста… немного, часика полтора». Вытаращив глаза, объясняешь, что в такой обстановке нельзя выступать, что ты и рад бы, но люди не будут, не смогут слушать. А тебе говорят убеждающе: «До вас выступал (называют фамилию певца), и все было хорошо – он остался доволен». Ты объясняешь, что он – пел! И к тому же под фонограмму! Что под плюсовую можно, хоть на площади перед толпой, хоть ночью в пустом поле! А тут – оттопырив зад, целятся кием! Мечут в кегли и победно вскрикивают! А за столами, в табачном дыму, треплются, пьют, и некоторые уже упились!..
Тебя не понимают, дуются, считают возомнившим. И жена заказчика, которая видела тебя по телевизору на сцене концерт-но-го зала – оскорблена в лучших чувствах. Не забудет до гробовой доски, и при всяком удобном и неудобном случае не преминет заметить кому-либо: какая же ты неблагодарная дрянь!
В городе, куда я прикатил, утомившись четырьмя с половиною часами автомобильного пути, концертный зал был. И были троллейбусы, что всегда показывает статус населенного пункта. Бледно-синие афишки с моей фамилией на столбах и углах домов оставляли тягостное впечатление: я уеду, а они, намертво приклеенные, долго еще будут мозолить глаза. Два-три человека за плату малую, таясь, лепят их, как подпольщики в оккупированном городе листовки. То же и в Москве – клеют на трансформаторные будки, на официальные рекламные щиты, на бетонные заборы. Какой-то безмозглый, или хулиган, повадился одно время клеить на зеленый забор Богородского кладбища. «С песней по жизни», «Два часа смеха», «Приходите – посмеемся!» и прочее. И что любопытно: сколько раз я проезжал мимо, скажу как бы невзначай водителю такси ли, телевизионщицкой машины: «Реклама вон на кладбище!», в ответ: «Я сейчас на концерты не хожу – некогда. А вот в молодости!..» Или: «Мы с женой ходили недавно в этот… в театр Сатиры. Интересно, вообще-то…» Особо запомнилось: «Сколько же они получают? Я тоже пою. Вы послушайте, может, кому при случае посоветуете…» И запел оглашенно.
