– А как передать красками тишину и волнующую душу печаль: что уйдешь ты из жизни, а эта красота останется?..
– Прежде чем уйти из жизни, пойдемте сначала в дом, – предложил Коробков, удививший меня фразой, которую мог бы произнести я.
Меня всегда огорошивали люди, быстрее меня находившие нужное слово. Я вглядывался в них, стараясь понять: понимают ли они? Нет, большей частью не понимали. Какой-нибудь щелкопер носится со своей фразой, всем сует ее, как неслыханное достижение, а эти народные умельцы брякнут, не думавши, и забудут, а слово их живет. На фабрике у нас был – назвал Валерку Фомина: Заусенец, и как припечатал! Валерка маленький, характер занозистый, прическа какая-то вбок торчком. А начальника ОТК нарек: Топ-Нога – он в НКВД служил, походку выработал вкрадчиво-важную, а ранило в ногу, и стала она у него вихлять: идет по коридору, как бы шествует, а нога – топ-топ по плитке пола. Прозвище вроде глумливое, да этот языкастый сам был ранен в ногу и еще контужен. Пить ему нельзя – стакан выпьет и стучать начинает. «Тебе нельзя, – увещевали мужики, – стучать будешь!!» «Ну, я немного!..» А выпьет и… встанет столбом, зубами скрежещет и кулаком в кулак бьет. И два слова только цедит: «Фашисты! Гады!.. Фашисты! Гады!..» Если на фабрике – еще полбеды, а на улице – поколачивали, люди-то не понимали, чего он? Думали, обзывает их… А мужик – трудяга. Почему я про него пишу? А кто еще про Петю вспомнит? Жена у него была крупная тетенька, приходила в дни получки, деньги и его забирать. Шли потом как мать с провинившимся сыном-школьником. Кто про него вспомнит…
– Мы здесь не живем, приезжаем иногда отдохнуть, – похвалялся Коробков своими владениями. – Там… дальше, у меня охотничьи угодья. Вы сами-то – любитель? Если будет желание?..
Подошли к дому, навстречу вылупился из дверей дворецкий образца XXI века: коротко стриженный, с бычьей шеей.
– Ну, как? – спросил Коробков.
– Все нормально, Игорь Борисович.
– Ну, принимай.
И – началась экскурсия. Стали в нос мне тыкать: «Это – XVIII век…», «Это из коллекции…», «Это из личных покоев графини, княгини, певицы, балерины такой-то!», «Полотно кисти…», «А вот видите – клеймо!», «А это – вы не поверите!» «Верю, верю!» – с почтительным безразличием говорил я, лишенный гена зависти и гена стяжательства октябрьским переворотом 1917 года. Я раньше все думал: почему батя так безжалостно относится к деньгам. Почему он так поспешно старается избавиться от них, будто отбрасывает от себя ядовитую змею, будто спичку, что жжет пальцы? А потом, сопоставив и проанализировав, допер: он же родился в сентябре 1918-го – значит, когда бабушка, его мама, носила его под сердцем, у ее папы как раз отняли несколько домов и мой отец, находясь еще в утробе, впитал все страхи. И гены накопительства и богатства как опасные для жизни – мутировали.
– Ну, а теперь прошу отужинать! – предложил хозяин широко, но не хлебосольно, а чтобы и ужином поражать меня своим роскошеством.
Прошли в столовую, заняли места за длинным столом. С краю. Будто играла одна команда в одни ворота. Стол был обилен яствами. Много их было и на картинах, что висели на стенах. Того и гляди, скатятся с них на пол арбузы, дыни, плюхнется рыба, взлетит зажаренная утка… Доходчивая живопись, не то что абстрактная белиберда, покупаемая эстетствующими загребалами. Недавно одна дама, побывав на концерте классической музыки, говорит другой по телефону: «Я в полной (пардон) просрации!» Вместо – прострации. Нас рядом трое стояло, и только один я понял, что она ошиблась.
В молодости вся еда мне представлялась лишь закуской, сопутствующей выпивке. С годами представление поменялось, неизменно: кусок в горло не лезет, если сотрапезники – люди, чуждые по духу. Будто вся еда обезвкуснена.
Некоторые писатели убранство стола описывают неостановимо, так и видится, как у них капает на рукопись слюна. А они смахивают ее и шуруют дальше. То ли изголодались в эпоху преобразований, то ли истинное их призвание – кухня! Я же, увидев кулинарное обилие, беспокоюсь, что зазря пропадает так много продуктов!
– Что будете пить? – спросил Коробков, берясь за бутылку, маркированную его лицом.
– Я бы выпил… но у вас нет – из бутылки с моим портретом, – пошутил я.
– Сделаем, – просто сказал Коробков, и я понял – сделает.
В открытые двери вошла собачища – мастиф, и легла у ног хозяина.
– А тигры у вас тоже здесь ходят?
– Нет, – сказала Зинаида Михайловна, тыкая во что-то вилкой, – тигр у нас в вольере. Потом можно посмотреть.
Тут мои шутки обесценивались чужим богатством.
– Я предпочитаю самогон, – не сдавался я.
– Вам какой? – понимающе спросил Коробков, все еще сжимая в руке бутылку водки, из-под пальцев с которой выглядывали его глаза.
– А впрочем, – сдался я, – ладно, немного водочки. Надеюсь, ваше изображение – знак качества?
– Подделывают, суки, – просто сказал Коробков. – Ну да Бог им судья!
Он наполнил наши с ним рюмки. Зинаида смотрела за его действиями пристально, как вохр на шмоне. Произнеся «со свиданьицем!», я опрокинул в себя водку, вчувствовался – неплохая, но…
Я поозирался – тоскливо все это как-то: и картины на стенах, и свечи в канделябрах, и тип этот, стоящий на изготовку за спиной. Поднести-подать? Я и сам, если приспичит, дотянусь… в магазин, в ночь, в дождь сбегаю, если в душе бьется, вспыхивает огонек! А тут – стоит, изображает невозмутимую готовность, гордую раболепность. Но я-то знаю… знаю, что в его башке! Не приведи, Господи, и – в руки вилы, и жечь, крушить, как жгли и крушили, и растаскивали в годы незапамятные усадьбы дворянские! До сих пор по окрестным деревням барское добро найти можно! Мы и находили, когда для музеев рыскали.
Нет, на вернуть легкой радости студенческого застолья! Не разливаться в душе теплу, когда товарищ твой нарезает ножичком колбаску на газете… на верстаке… на пеньке на лесной просеке, топор в комель, стакан – в руку! Снег валит, а вы наломали сухих веток, нарубили лапника, разожгли костер… А эти столь модные нынче выезды на шашлыки – это только желание приблизиться к тому, большинством людей не испытанному… имитация. Какая-то манекенистая жизнь!
Выпили… закусили. И это взял… и то попробовал. И уж не знаю, почему вспомнил, как искренне пил за здоровье Л., а потом узнал, что он ходил жаловаться, что меня много показывают по ТВ, а надо бы – его.
– А теперь о деле, – сказал хозяин, промокнув нижнюю губу салфеткой и ей же смахнув что-то с плеча. – Мне скоро пятьдесят… Что смотрите, не верите?
– Ну-у… – я сделал удивленное лицо, – думал: семьдесят… от силы – восемьдесят пять!
– Пятьдесят… – пропустил мою неказистую шутку мимо ушей Игорь. – Не отметить нельзя. Мне-то радоваться не к чему – на год ближе к гробу – чему радоваться? Захотят другие. Такой юбилей – полтинник, не спрячешь, не отсидишься за границей – я человек общественный. Персона! Не хочу, а – надо! Вот к вам обращаюсь: сделать что-то такое, чтоб!.. Давай еще по одной, что ли? – Он поднял бутылку.
– Нет, нет! Я – пас!
– И тебе хватит! – подхватила Зинаида. – Побереги сердце!
– Сделать что-то такое, – продолжил объяснять Игорь, поставив бутылку, – чтоб… Не любят меня здесь! – неожиданно закончил он.
– Ну, ты уж совсем! – вступилась за честь мужа Зина. – Тебя уважают. И губернатор… помнишь, что он сказал в прошлый раз? И в Москве…
– Ну, беретесь?
– Нет, – твердо сказал я. – Зря вы меня поили именной водкой, – не подпишусь! Я не массовик-затейник, а вам нужен – именно он!
При малейшем сопротивлении взгляд Коробкова стал похож на взгляд его собаки – угрюмо-давящий.
– Вы хотите, чтобы было хорошо? – задал я прямой вопрос.
– Разумеется. Иначе зачем…
– Тогда не ко мне. Даже если заставите под страхом смерти, хорошо не получится. Потому что – это другая профессия.
Опять я сталкивался с непониманием, опять объяснить было невозможно! В 94-м, и вроде бы умный, богатый человек говорит: «Берите деньги, снимите хороший фильм! Чтоб на Новый год по телевизору! А то показывают всякую ерунду!» Я говорю: «Сейчас конец ноября – не то, чтобы снять что-то приличное, а уж и график новогодних передач составлен! Уж через две недели в газетах будет!» Он с сожалением и каким-то пренебрежением: «Что вы всего боитесь? Работать надо! Идти напролом!» «Какой пролом?! – изумился-возмутился я. – Чтобы сделать что-то достойное – нужно время! Хотя бы полгода! Ну, месяца три!..» Он пропаще махнул рукой.
– Пойми, – на «ты» в упор пёр Коробков. – Нужно перешагнуть барьер, за которым ты окопался. Видел я сегодня, как ты уродовался перед этими… кто в зале! А ты думаешь, им нужны твои сюжеты, намеки, наставления? Я же заметил: у тебя везде проповеди, на хрен им все это нужно! А здесь – все солидно. Люди все видели-перевидели, заграницу исколесили, а ты – удиви! Потому что – пятьдесят лет, это, бля, пятьдесят!
