Кимура не знал, что и думать. Он вообще потерял всякую надежду разобраться в том, что говорила Йоко. А она невинно улыбалась, затем вдруг ловко возобновила разговор, прерванный приходом ревизора, и принялась рассказывать дальнейшие подробности своего отъезда из Токио.
Так, повинуясь капризу, Йоко создавала недоразумения и сама же их устраняла. Она не могла отказать себе в удовольствии поиграть человеком, которого крепко держала в руках, как играет кошка мышью. Порой при одном лишь взгляде на Кимура она едва не дрожала от ненависти и тогда, ссылаясь на болезнь, прогоняла его. Оставшись одна, Йоко в припадке ярости швыряла на пол все, что попадалось под руку. «Теперь я все ему скажу. Незачем держать возле себя человека, который не годится даже для игры. Нужно объясниться, я хочу, чтобы душа моя была чиста». Но в то же время Йоко, как опытный тактик, не забывала и о практической стороне жизни. Пока она прочно не завладела Курати, было бы неосмотрительно упускать Кимура. «Не торопись снимать сандалии, пока не знаешь, где будешь ночевать», – вспомнила она слышанную в детстве от матери поговорку и невесело усмехнулась. «Да, это верно, Кимура пока нельзя бросать», – без конца твердила она себе.
Однажды Йоко получила письмо из Соединенных Штатов. Она удивилась. Как будто некому было писать ей сюда, на пароход. Она хотела вскрыть письмо, но потом раздумала и передала его Кимура, нарочно, чтобы дать ему в руки оружие: ей было интереснее сражаться безоружной. Какую еще новую неразрешимую задачу ей предстоит решить? Йоко ждала с замиранием сердца. Оказалось, что письмо от Ока, он сошел на берег, на ходу попрощавшись с нею. Скверным почерком, который так не гармонировал с его внешним и внутренним обликом, Ока писал:
«Я слышал, что Вы решили не сходить с парохода и возвращаетесь в Японию. Если это верно, то и я непременно вернусь. Может быть, Вы посмеетесь надо мной, сочтете сумасшедшим. Но я не вижу другого выхода. В разлуке с Вами, среди чужих людей я сойду с ума. Вы еще не знаете, что я единственный сын очень известного в Японии коммерсанта. Мать умерла, и отец женился вторично. С мачехой я не очень лажу. К тому же я с детства слаб здоровьем, и отец решил послать меня путешествовать за границу. Но меня не покидает тоска по родине. Кроме того, никто еще не относился ко мне с такой добротой, как Вы, без Вас я не смогу и дня прожить на чужбине. У меня нет ни братьев, ни сестер, сама судьба послала мне Вас в сестры. Пожалейте меня, относитесь ко мне, как к младшему брату. Позвольте, по крайней мере, находиться там, где я мог бы слышать Вас, видеть Вас. Я прошу лишь об одной этой милости и непременно вернусь в Японию, хотя знаю, что это вызовет недовольство родных. Замолвите же за меня слово ревизору».
Йоко подробно, без утайки рассказала Кимура (он попросил ее об этом) о своих отношениях с Ока. Кимура задумчиво слушал и наконец изъявил желание познакомиться с ним. Йоко с неприязнью подумала, что Кимура проявляет такое великодушие потому, что Ока моложе его. «Ну что ж, пусть в таком случае Кимура узнает от Ока о наших отношениях с Курати. А когда он придет сюда, черный от ревности и злобы, я опять сделаю его покорным».
На следующее утро Кимура пришел глубоко взволнованный и подробно рассказал о своем свидании с Ока. Ока жил в роскошном номере «Ориентал-отеля». В том же отеле остановилась чета Тагава, и Ока жаловался Кимура, что ему ужасно надоели японцы, которые не переставая ходили к супругам. Ока очень обрадовался Кимура, встретил его почтительно, как старшего брата. Преодолев смущение, Ока откровенно признался, что его влечет к Йоко. Кимура, услышав из уст другого признание, которое собирался сделать сам, был тронут до глубины души, даже прослезился. Оба долго изливались в сочувствии друг к другу, и Кимура решил относиться к нему, как к младшему брату, однако от намерения вернуться в Японию посоветовал отказаться.
Выслушав Кимура, Йоко поняла, что хорошее воспитание не позволило Ока поступить бесчестно и, дав волю фантазии, рассказать Кимура об ее отношениях с ревизором, как он их себе представлял. Расчеты Йоко не оправдались. Спектакль, который она готовила, не получился из-за плохой игры актеров. Но позже Йоко не раз с удовольствием вспоминала стройного, красивого юношу, который вполне мог сойти за очаровательную женщину, если его нарядить в женскую одежду.
Через несколько дней после прихода судна в Сиэтл Кимура удалось повидаться с четой Тагава. С этого времени он резко переменился, стал задумчив и мрачен. Случалось даже, что он не слышал обращенных к нему слов Йоко. Но однажды он не выдержал и спросил:
– Как вы можете водить дружбу с этим человеком? Он имел в виду ревизора. Нахмурив брови и держась рукой за левый бок, будто страдая от невыносимой боли, Йоко несколько раз кивнула головой.
– Вы совершенно правы. У меня не было ни малейшего желания сближаться с этим человеком. Но я доставила ему много хлопот, кроме того, он очень обязательный и сердечный человек, хотя и производит весьма невыгодное впечатление. И матросы и официанты его любят. И потом, – добавила она смущенно, – я заняла у него денег.
– У вас нет денег? – Кимура тоже сконфузился. – Разве я не говорила вам об этом?
– Да-а, это плохо, – протянул Кимура, окончательно растерявшись. Уткнувшись подбородком в сплетенные пальцы и сосредоточенно глядя вниз, он долго раздумывал, потом спросил:
– А сколько вы ему должны?
– Плата врачу, лекарства – что-нибудь около ста иен.
– Так у вас совсем нет денег? – со вздохом повторил Кимура.
– Нет, и если, паче чаяния, мне не станет лучше и я вынуждена буду на время вернуться в Японию с этим же пароходом, мне снова придется прибегнуть к его помощи. – Все это Йоко произнесла очень ласково, словно наставляла неопытного младшего брата. – Я, разумеется, надеюсь, что все обойдется, но ведь когда путешествуешь, самое главное – каждую мелочь предусмотреть заранее.
Кимура сидел в прежней позе, погруженный в свой думы, молчаливый и неподвижный. Йоко не знала, о чем говорить дальше, ей стало скучно, но в то же время она с любопытством следила за его лицом.
Вдруг Кимура поднял голову, пристально взглянул на Йоко, словно хотел прочесть что-то на ее лице, и глубоко вздохнул.
– Йоко-сан! Я вам верю, но не знаю, хорошо ли сделаю, если поверю до конца. Пожалуй, лучше сказать вам… ведь я забочусь только о вашем счастье…
– Говорите, пожалуйста, – шутливо, дружеским тоном проговорила Йоко, но глаза ее при этом сверкнули: «Попробуй скажи что-нибудь не так, – уж я сумею заставить тебя просить прощения!»
Кимура невольно опустил голову и замолчал, ежась под ее колючим взглядом.
– Ну, говорите, что же вы! – все так же дружелюбно и доверительно произнесла Йоко.
Но Кимура по-прежнему молчал в нерешительности. Вдруг Йоко привлекла его к себе и, чуть приподнявшись, сказала ему на ухо:
– В жизни не видела более скрытного человека, чем вы. Разве не лучше сказать мне откровенно все, что вы думаете… Ох, больно. Впрочем, нет, не так уж болит… Скажите же, что у вас на уме? В чем дело? Я должна это знать. Почему вы сидите как чужой?.. Ох, как болит! Пожалуйста, нажмите вот здесь. Ох, как колет… Ох!
Йоко закрыла глаза и бессильно упала на койку. Натянув простыню на лицо, она прижимала руку Кимура к своему боку. Сквозь стиснутые зубы вырвался стон, плечи вздрагивали от глухих рыданий.
Забыв обо всем, Кимура хлопотал возле Йоко.
На двенадцатый день после прихода в Сиэтл «Эдзима-мару» должен был отдать швартовы и уйти обратно в Японию. Пятнадцатого октября, когда до отправления оставалось три дня, врач Короку объявил Кимура свое последнее решение: ради здоровья Йоко сейчас лучше всего вернуться в Японию. Кимура к тому времени уже смирился с этой мыслью. Он догадывался, что таково желание самой Йоко, и на все махнул рукой, – так или иначе, ничего не изменишь. Он встретил этот новый удар с покорностью барана, хотя по-прежнему упорно считал смыслом всей своей жизни женитьбу на Йоко.
Зима в Сиэтле, расположенном в высоких широтах, оказалась на редкость суровой. Скалистые горы, протянувшиеся вдоль побережья, уже были сплошь покрыты снегом. Облака, которые Йоко привыкла видеть в тихом вечернем небе, исчезли, вместо них появились холодные, бесформенные, как клочья ваты, снеговые тучи. Казалось, белый покров вот-вот спустится с небес и окутает всю землю. Не изменились лишь ядовито-зеленые сосны, окаймлявшие берег. Лиственные деревья как-то незаметно сбросили свой наряд и теперь стояли голые, упираясь в небо острыми спицами веток. С той стороны, где угадывался город, поднимались клубы черного дыма. Казалось, Сиэтл спешит подготовиться к зиме, чтобы оказать сопротивление, пусть тщетное, белой стуже, надвигающейся на северное полушарие. Даже в съежившихся фигурах прохожих, сновавших по каменному настилу пристани, угадывалась тревога, смешанная с нетерпением. Природа деловито меняла свой облик. На «Эдзима-мару» шли приготовления к отплытию, все чаще слышался громкий скрип лебедок.
