Мы перешли улицу и уселись на деревянном топчане под деревом. Вадька рассеянно разглядывал белобородых стариков в халатах, расположившихся невдалеке от нас вокруг чайников и блюда с наломанными лепешками. Отвык, наверно, в своем Ленинграде от нашей экзотики!
Я не выдержала.
— Ну, чего ты молчишь? Ну, говори! Что дома? Отец сильно злится?
Брат сморщил узкий костистый лоб.
— Не то слово, Ленка. Отец запил. Мать мучает. И все, по-моему, из-за тебя.
Я возмутилась так, что щеки разгорелись.
— Из-за меня запил? А до этого он был трезвенником, да?
— А, брось! Ты не понимаешь… Он здорово переживает. Он вообще-то тебя любит, Ленка.
— Что-что? Ты в своем уме? Да он всегда был рад избавиться от меня! Я мешаю ему жить. Он с радости запил. Думал, что я не вернусь.
— Тише, не кричи… — Я и вправду раскричалась: кое-кто из чаевников оглянулся. — Чушь ты городишь, Ленка! Он бесится, что ты сделала по-своему, что ты вообще с ним последнее время не считаешься… Это ведь так?
— Так.
— Ну вот.
Вдруг он мне показался старым-старым. Старый худой мальчишка.
— Зря ты приехала сейчас, Ленка. Тебе надо было просто задержаться, хотя бы на месяц. Тогда бы он понял, что ты уже вышла из-под опеки. Все было бы проще. Понимаешь?
— Так, так. Понимаю. Ну и семейка у нас! Так вот, Вадька, знай: я не намерена жить на его иждивении. Устроюсь на работу и перейду в общежитие. И даже в гости к нему не зайду, пока он не скажет просто, по-человечески, что соскучился и хочет видеть. Или попросит помощи. Только от него этого не дождешься, пока его кондрашка не хватит!
— О маме ты забыла… — сказал Вадим. Глаза у него стали тоскливые-тоскливые, как у больного.
— О маме я помню. Ты знаешь, что она прислала мне денег?
— Нет.
— Я так и думала. Ну и семейка! Она мне приказала, чтобы я возвращалась. Представляешь? Тайно от отца. А теперь она возьмет его сторону, и снова начнется сыр-бор. Станет меня воспитывать по своему образу и подобию. Наша мама, Вадька, хамелеон!
Он нахмурился.
— Ты полегче давай… Обвинительница! Ей непросто живется.
— Она сама виновата, сама! Сама сделала себя крепостной.
— Хватит, говорю! — Вадим сжал губы, и лицо его заострилось. — Все, по-твоему, виноваты, кроме тебя. А что ты из себя представляешь?
Вот не думала, что наш разговор так повернется.
— Не твое дело, что я из себя представляю! А дома не задержусь, не думай. Мне там душно.
«Ду-ушно»! — передразнил он меня, даже гримаску сделал. — Это любой может сказать: «Меня не понимают! Мне душно!» Я два года приезжаю, наблюдаю за тобой. Не очень-то тебе душно. Все по улицам шляешься, на свежем воздухе.
— Ах, вот как? — Я вскочила с топчана. — Нотации читаешь?
— Не пори ерунду! Я хочу понять, чего тебе надо. Свободы? А для чего? Свобода ради свободы — это чушь собачья. Ею нужно уметь распорядиться. А ты умеешь?
— Не бойся, сумею!
Он не обратил внимания на мои слова. Лицо у него было сердитое и недоуменное, плечи высоко подняты… Конек-горбунок какой-то!
— У тебя нет никакой цели. Ты даже не знаешь точно, почему поступала именно в педагогический.
— Знаю! — отрезала я. — И тебе еще зимой говорила. А ты захихикал как дурак.
— Помню, помню! Любишь маленьких детишек!
— Ничего нет в этом смешного, балда! — Я разозлилась по-настоящему.
На нас уже глядели вовсю. Вадька подхватил авоську и чемодан и отошел под деревья подальше, я за ним. Тут он опять за меня взялся.
— Балда не я, а ты! Ты ехала в Ташкент развеяться — не поступать. Ты перед экзаменами в учебники не заглядывала. (Это было близко к истине.) Одурела от свободы. Не так, что ли?
— Не твое дело!
Вадька ли это? Мой ли брат? Я не помнила, чтобы он хоть слово когда сказал мне поперек, если не считать детских ссор, но это было так давно…
— Твоя свобода, Ленка, это ветер в голове! — упорно и ожесточенно добивал он меня.
Я открыла рот, чтобы сказать ему что-нибудь злое, и вдруг как зареву — и головой ему в грудь. Мгновенно все лицо стало мокрым, даже на землю закапало. Я вся затряслась. Вадька схватил меня за плечи и испуганно забормотал:
— Ты чего? Ты чего? Перестань!
Я заревела еще сильней, хотя сильней вроде было некуда. Вадим совсем растерялся, иначе чего бы он вдруг чмокнул меня в затылок и назвал «сестричкой»? «Ну, перестань… Ну, сестричка…»— да так жалобно. Никогда это слово не было у нас в ходу.
Я долго успокаивалась, сморкалась, утирала слезы, всхлипывала. Вадька ждал.
— Ну, как ты?
Я уже пришла в себя, только изредка хлюпала носом. Жалобно попросила:
— Скажи еще «сестричка». Пожалуйста.
— Ну-у… — Он замялся. — Сестричка… — И покраснел. — Да ну тебя!
— Сестричка-истеричка, — шмыгнула я носом.
Он достал сигареты и закурил. Вадька курит! Всегда ведь не выносил табачного дыма…
— Послушай, Ленка… — Он неловко затянулся, смотрел куда-то себе под ноги. — Думаешь, я тебя не понимаю? Мне самому дома, как в тюрьме. Отца с матерью жалко, и зло на них берет. Ну, зачем они живут? Ради нас, что ли? Не знаю… По-моему, просто живут и живут, чтобы ходить, есть, спать, ссориться. Мне это не подходит. Тебе тоже. Так?
— Угу. — Я кивнула.
Он совсем опустил голову.
— Между нами разница в том, что я знаю, чего хочу, а ты нет. Я после института поеду на метеостанцию, вообще буду странствовать. Это свобода ради любимого дела, понимаешь?
— Угу.
Странный у нас получался разговор…
— Ну, а тебе что хочется? Я боюсь, что ты сейчас кинешься в какую-нибудь авантюру. Сдуру.
— Сдуру в авантюру, — тихим эхом повторила я.
— Вот именно. Ты же такая… Кстати, я Луцишина встретил.
— Федьку? — Я на миг оживилась. — Как он?
— Такой же балбес, как был. Впрочем, поступил в нефтяной техникум. Ленка! Не ссорься ты с родителями, а? Постарайся ужиться, А то сорвешься сгоряча из дома — и пропадешь. Без идеи пропадешь, Ленка. А у тебя ее нет. — Последние слова он сказал совсем тихо, затянулся дымом и быстро, опасливо взглянул на меня: зареву ли опять, чего доброго?
По дороге к дому я рассказала брату о своей неудачной поездке. Я все время держала его за руку, будто боялась, что вдруг дунет ветер — и Вадька исчезнет.
Вон он, наш двор — белый от солнца, с высокой голубятней посередине, пыльными разводьями от колес и разномастными железными гаражами. Конечно, белье сушится на веревках, загорелая ребятня гоняет резиновый мяч и кто-то из жильцов лупит со всего маху палкой по ковру, стоя в облаке пыли.
Вот он, наш палисадник — со скамейкой, пожухлыми цветами на клумбе и кистями зреющего винограда.
Вот он, наш подъезд — с поломанными почтовыми ящиками, замусоренной лестницей, грязно-голубыми стенами и трубами газовой сети.
Да уезжала ли я отсюда? Может, заснула и проснулась — только и всего?
Вадим ногой толкнул незапертую дверь и вошел; я следом.
Хотя был будний день, самое рабочее время — одиннадцать часов, — отец оказался дома. У него так бывает: то уезжает рано утром на свои строительные объекты и возвращается затемно, то никуда не спешит.
Он спал в майке и брюках на веранде на сколоченном деревянном топчане. Лежал на спине, разбросав руки, тяжело, со свистом дышал. Большой, тяжелый… сильные плечи… широкая грудная клетка… Темное от загара лицо с крупными чертами… короткая стрижка… лоб взмок от пота…
Вадька на кухне разгружал картошку в картонный ящик. Я огляделась. Все то же. Желтые, масляной краской выкрашенные отцом стены, светло-зеленый стол, на нем пустая бутылка из-под портвейна и надкусанная редька; посудный шкаф, полки на металлических стержнях (тоже отцовская работа); в раковине немытые тарелки… Я взяла чемодан, пересекла опять большую комнату, застеленную паласом, с тахтой, телевизором на высоких ножках и «стенкой», и прошла к себе. Все то же! Моя тахта, мой письменный стол, бельевой шкаф; те же желтые узоры обоев, желтые шторы. Открыла форточку, села на тахту и пригорюнилась.
А что я, собственно, ожидала? Какие изменения могли тут произойти? Дура, дура! Зачем вернулась? Почему не воспользовалась приглашением Максима?
Душ немного взбодрил меня. Когда я вышла из ванной комнаты в халате, с полотенцем через плечо, отец уже сидел на кухне перед новой бутылкой вина и хрустел той же редькой. Около газовой плиты стояла мама (рано что-то прибежала на обед со своего масложиркомбината), а Вадька мыл посуду под краном. Все были в сборе.
— А! Явилась, не запылилась! — громко и добродушно приветствовал меня отец. — Ну, покажись! Дай на тебя взглянуть. Смотри, мать! Мы-то думали, дочь пеплом голову посыпает, а ока как огурчик. Вроде с курорта вернулась!
