– Это догадка или утверждение?
– Дружеский совет.
– Значит, за мной действительно следят.
– Я здесь относительно мелкая сошка. Я бы узнал об этом в последнюю очередь. Люди видели нас вместе…
– Ну, это больше не повторится, Макс. Может быть, наша дружба вредила твоей карьере.
Это было низко. Я с трудом признавалась себе в том, насколько меня огорчила новость о его помолвке. Его самообладание меня бесило. Мне хотелось вывести его из себя, наказать его. Мне это удалось. Он снова вскочил, заметно дрожа:
– Неужто все женщины не способны разделять профессиональную и частную жизнь? Сирина, я пытаюсь тебе помочь. А ты не слушаешь. Выражусь по-другому. В нашей работе граница между воображаемым и действительным может оказаться размыта. По правде говоря, эта граница – большая серая зона, в которой легко заблудиться. Вообразишь себе что-то, а это и окажется реальностью. Призраки оживают. Я понятно говорю?
Не очень. Я уже и сама стояла, готовясь резко ему возразить, но он не собирался меня слушать. Прежде чем я успела раскрыть рот, он тихо сказал:
– Тебе лучше идти. Просто выполняй свою работу. Смотри на вещи проще.
Я намеревалась уйти шумно. Вместо этого мне пришлось затолкать свой стул под его стол и протиснуться вдоль стены к выходу, а оказавшись в коридоре, я не смогла хлопнуть дверью, как следует, потому что косяк был перекошен.
Бюрократические проволочки, неизбежные в ведомствах, подобных нашему, похоже, были обязательной частью внутреннего распорядка. Черновик моего письма, адресованного Хейли, был представлен Максу, который внес в него поправки; та же участь постигла вторую версию; наконец, третий вариант письма был передан Питеру Наттингу и Бенджамину Трескотту, и я почти три недели ожидала их замечаний. Таковые были внесены в письмо, и я опустила в почтовый ящик его пятую и окончательную версию спустя пять недель после написания первой. Прошел месяц, но ответа мы не получили. Проведенные в наших интересах расспросы позволили установить, что Хейли находится в научной командировке за рубежом. Только в конце сентября мы получили его ответ, написанный на вырванном из блокнота линованном листе бумаги. Почерк выглядел нарочито небрежным. Хейли писал, что ему хотелось бы получить более подробную информацию. Концы с концами он сводил, преподавая в университете, а значит, у него был кабинет в кампусе. Лучше встретиться в колледже, писал он, потому что в квартире у него тесновато.
У меня состоялся еще один, последний «брифинг» с Максом.
– А что ты скажешь о рассказе в «Пари ревью», где манекен в витрине?
– Мне он показался интересным.
– Сирина! Это совершенно неправдоподобный сюжет. Человека с такими бредовыми фантазиями давно бы упекли в лечебницу.
– Может быть, так оно и случилось?
– Тому Хейли следовало бы известить об этом читателя.
Когда я уже уходила, Макс сообщил мне, что трое «авторов-сластен» уже приняли стипендию от «Фридом интернэшнл». Чтобы не подвести его и не ставить под удар себя, мне предстояло найти и заарканить четвертого.
– Мне казалось, что я должна строить из себя недотрогу.
– Мы плетемся в хвосте. Питер теряет терпение. Хватай его, даже если он ни на что не годится.
Какое приятное разнообразие в череду будней внесла та поездка в Брайтон! Как хорошо было выйти из поезда не по сезону теплым утром в середине октября, навстречу соленому бризу и падающим сверху крикам серебристых чаек! Чайки-простофили. Мне вспомнилось это словцо из летней постановки «Отелло» на лужайке перед Королевским колледжем в Кембридже. Искала ли я простофилю? Отнюдь нет. Перейдя на другую платформу, я села в старенький трехвагонный поезд до Льюиса и вышла в Фалмере, чтобы пройти метров четыреста до краснокирпичных зданий, именующихся Университетом Суссекса, или, как его некоторое время величали в прессе, Бейллиолом-на-море. На мне была красная мини-юбка, черный жакет с воротником-стойкой, черные туфли на шпильках и белая лакированная сумочка через плечо. Пренебрегая болью от высоких каблуков, я с шиком прошла по мощеной дорожке до главного входа, презрительно оглядывая студентов, мальчишек – я считала их мальчишками, – убого одетых в излишки военного имущества, и с еще большим презрением – девчонок, простоволосых, с прямым пробором, без макияжа и в блузках-марлевках. Некоторые студенты ходили босиком, вероятно, из сочувствия к деревенщине в развивающихся странах. Само слово «кампус» казалось мне фривольным заимствованием из США. Приближаясь к творению сэра Бэзила Спенса на отлогах меловых холмов Суссекса, я размышляла о смехотворности самой идеи нового университета [18]. Впервые в жизни я ощутила гордость за принадлежность к Кембриджу и Ньюнему. Может ли серьезный университет быть новым? Да и кто осмелится противостоять мне, в моей ослепительной красно-бело-черной оболочке, безжалостно рассекающей толпу на пути к дежурному, у которого я намеревалась навести справки?
Я вышла на площадь, вероятно, служившую архитектурной отсылкой к четырехугольным дворам средневековых университетов. По обе стороны площади располагались небольшие водоемы, мелкие прямоугольные пруды, выложенные гладким речным камнем. Впрочем, воду из них выкачали, чтобы освободить место для пустых пивных банок и оберток от сэндвичей. Из кирпично-бетонно-стеклянного сооружения впереди доносились визги и всхлипы рок-группы. Я распознала скрипучую флейту «Джетро Талл». Сквозь большие стеклянные окна первого этажа видны были фигуры игроков и зрителей, склонившихся над настольным футболом. Студенческий клуб, без всяких сомнений. Везде одно и то же, заведения, предназначенные для дураковатых юнцов, преимущественно математиков и химиков. Девушки и эстеты учились в других местах. Портал университета производил не лучшее впечатление. Я зашагала быстрее, досадуя, что мои шаги по ритму совпадают с боем барабанов. Точно подходишь к детскому летнему лагерю.
Мощеная дорожка уходила вниз, под здание студенческого клуба; я свернула и через стеклянные двери вошла в вестибюль. По крайней мере, дежурные в униформе за длинной стойкой, с их всегдашней усталой вежливостью и хмурой уверенностью в собственном всезнании (не в пример студентам), показались мне знакомыми. Музыка за спиной затихла; повинуясь указаниям, я пересекла широкое открытое пространство, прошла под гигантскими бетонными воротами для регби, вошла в Блок искусств А и вышла с другой его стороны, приблизившись к Блоку искусств Б. Почему бы, спрашивается, не называть здания в честь художников или философов? Оказавшись внутри, я свернула в нужный коридор, обращая внимание на приклеенные к дверям преподавательских кабинетов бумажонки. Карточка с надписью: «Мир есть все то, что имеет место» [19]; плакат «Черных пантер» [20]; что-то по-немецки из Гегеля; что-то по-французски из Мерло-Понти. Позеры. Кабинет Хейли находился в самом конце второго коридора. В раздумье я помедлила у двери.
Рядом со мной, в тупиковом конце коридора, оказалось высокое узкое окно, выходившее на участок газона. Солнце светило так, что я увидела свое отражение в оконном стекле, словно на поверхности пруда; я тронула расческой волосы и поправила воротник жакета. Если я немного и нервничала, так это потому, что в предшествующие недели породнилась со своей частной «версией» Хейли, то есть ознакомилась с его мыслями о сексе и обмане, гордости и неудачах. У нас с ним сложились определенные отношения, но я знала, что они вот-вот изменятся или даже развалятся. Каков бы он ни был в действительности, но встреча с ним, вероятнее всего, меня удивит или разочарует. Стоит нам пожать друг другу руки, и мое доверие к нему начнет таять. На пути в Брайтон я перечитала все его журналистские опусы. В отличие от рассказов статьи его были трезвые, скептичные, довольно дидактичные по духу, будто ему казалось, что он пишет для идеологических дураков. Статья о восточногерманском восстании 1953 года начиналась словами: «Пусть никто не думает, что государство рабочих любит своих рабочих. Оно их ненавидит». Автор с презрением писал о стихотворении Брехта, в котором правительство распускает свой народ и выбирает другой. К написанию стихотворения, согласно Хейли, Брехта побудило желание выслужиться перед восточногерманским руководством, что он и сделал, публично поддержав жестокое подавление Советами забастовок. Русские солдаты стреляли непосредственно по толпе. Хотя я не была знатоком творчества Брехта, мне всегда казалось, что он – на стороне добра. Я не знала, прав ли Хейли и как примирить эту достаточно прямолинейную эссеистику с изысканной вязью его прозы, и мне казалось, что при личной встрече я буду понимать его еще меньше.
