— Теперь я для вас больше не командир, Зеновер, — сказал Тайтингер.
Он вытащил из жилетного кармана золотые часы, купленные когда-то в ювелирном магазине, у Гвендля; на обратной стороне были выгравированы инициалы Гвендля и его дяди. Это был подарок дяди по случаю окончания племянником кадетского училища в Моравском Вайскирхене.
— Возьмите эти часы! — сказал Тайтингер.
Впервые в жизни он дарил что-то; кроме цветов и денег, ему ничего еще не доводилось никому вручать. Зеновер посмотрел на него долгим взглядам, вытащил свои — пузатые серебряные — и сказал:
— Возьмите эти, господин барон!
Потом, заметив, что Тайтингеру чего-то не хватает, что тот ждет чего-то, держа на весу в ладони серебряные часы, он добавил:
— Если вам понадобится друг…
— Я уезжаю сегодня в имение! — Тайтингер спрятал в жилетный карман часы. Сейчас он напускал на себя вид делового человека. — Вы ведь передадите прошение, не правда ли? И продайте обеих лошадей. Мне они больше не нужны. Пишите мне поскорее. Большое вам спасибо, дорогой Зеновер! Мой адрес у вас есть!
— Счастливого пути! — сказал Зеновер, поднимаясь с места.
— Багаж! — распорядился барон.
И поехал на Восточный вокзал.
25
Добраться до Тайтингерова имения было нелегко. Оно находилось в округе Цетериментар, посреди глубоко заснеженных Карпатских гор. Нужно было дважды делать пересадку, а потом ехать от станции Цетериментар шесть километров в гору и полтора километра под гору, до имения. Оно называлось Замки, но Тайтингер, мальчиком, когда дядя приглашал его сюда на каникулы, прозвал поместье «мышеловкой». Бургомистр Венк, немец, был одним из немногочисленных и разрозненных представителей племени саксонских колонистов, осевших в здешних местах. Эконом был родом из Моравии, крестьяне — карпатские русские, оглохший уже лакей — венгр; правда, он давным-давно позабыл, когда, откуда, а главное, зачем сюда приехал. Последним, что отложилось у него в памяти, было будапештское восстание и смерть его господина, старого барона. Лесничим служил малоросс из Галиции, жандармский вахмистр был родом из Братиславы — и это был единственный человек во всей округе, с которым Тайтингер иногда мог перекинуться словечком в шинке.
Стояло начало декабря. Кругом уже воцарился мороз — и на вершинах гор, и внизу, в поместье. Черные вороны неподвижно восседали на заснеженных еловых ветвях. Не взлетай они время от времени с внезапной и пугающей стремительностью и не каркай при этом, можно было подумать, что это диковинные — и вдобавок заколдованные — плоды. Дом удалось отремонтировать лишь на скорую руку (так неожиданно приехал Тайтингер и так мало оставалось наличных денег). Кроме того, эконом заплатил мастерам только половину обещанной суммы — и они достаточно хорошо знали его, чтобы понимать, что никогда в жизни не дождутся остальных денег, обещанных «после Рождества». Рождество, кстати, праздновали здесь дважды: — сперва католическое, потом православное! Крыша кое-где оказалась покрыта новой дранкой, но дыры остались старыми. Когда после многолетнего перерыва вновь затопили печи, все в доме перекосилось — двери и оконные рамы, пришли в негодность задвижки и замки, а в больших тяжелых шкафах что-то застонало и затрещало: там пошли вкривь и вкось планки и доски выдвижных ящиков. В кабинете на полувывалившихся из стены крюках криво висели старинные мрачные портреты предков Зернутти. В чересчур просторной столовой прижилась плесень. На веранде были выбиты стекла и вместо них вставлены большие листы коричневого, синего и белого картона. В кухне угнездились две древние жабы, которых лакей скудно подкармливал сонными зимними мухами, выползавшими наружу, когда растапливали плиту, — на мух Ежи охотился с неувядаемым мастерством. Приезд барона явился для всех неприятным сюрпризом; но думали, что он пробудет здесь недельку, отошлет внебрачного сына, самую малость осмотрится и вновь уедет. Когда же со слов вахмистра узнали, что Тайтингер намерен остаться в имении и, более того, что он, по сути, бросил службу, барона возненавидели той особого рода ненавистью, причиной которой может быть только страх. Они плохо знали барона. Слыл он человеком легкомысленным — вот на этот счет не было никаких сомнений: рожь и пшеницу, лес и деньги он промотал. Но теперь, осознав собственную бедность, не станет ли он осмотрительнее? И не по этой ли причине он оставил армию? Захоти он, и был бы вправе потребовать каких угодно отчетов. Что, например, стало с винным погребом? Кто выдумывал то саранчу, то неурожай, то банкротство лесоторговца?
И вот первый вечер — спальня в доме якобы еще не готова, Тайтингер вынужден заночевать на постоялом дворе. Здесь за большим коричневым столом сидят возле большой голой глиняной печи несколько мужиков. Янко, трактирщик, так и вьется вокруг барона, хотя и знает, что Тайтингеру ничего не хочется слышать, да и сам рассказывать он тоже не собирается. Крестьяне привыкли орать во весь голос или молчать; тихо разговаривать они не умеют, а орать в присутствии барона стесняются. Решаются время от времени лишь на то, чтобы выколотить трубку, но и это стараются делать тише всегдашнего, и не о край стола, а о каблук под столом. Когда же наконец появляется вахмистр и встает навытяжку перед бароном, а тот приглашает его сесть, протягивает руку и даже выпивает с ним по стаканчику, мужики окончательно замирают, чтобы не сказать обмирают. Они сидят повесив головы и лишь изредка, украдкой, поглядывая на Тайтингера. Барон и вахмистр беседуют по-немецки, мужики понимают едва ли десятую часть произносимого, но, разговаривай те по-словацки или по-украински, мужики испытывали бы ничуть не меньший трепет.
Тайтингер находит молчание мужиков само собой разумеющимся. С тех пор как он стал помещиком, да и в более ранние годы, он был здесь в общей сложности раз десять, не больше, — и мужики всегда оставались безмолвны. Но вахмистр, знающий, как они обычно шумят, говорит барону:
— Они молчат от страха перед вами.
Страх — передо мной? — думает Тайтингер.
— Да я им ничего не сделаю, — говорит он.
— Да как раз поэтому, господин барон, — говорит вахмистр.
— Это неприятно? — заключает Тайтингер.
Вахмистр подходит к мужикам и говорит им по-словацки, что господин барон не желает, чтобы они молчали из-за него. Это почти приказ. Мужики заговаривают, произносят по два-три слова каждый, произносят их без малейшей охоты. Затем снова умолкают. Хозяин подает гуляш и пиво. Тайтингер с вахмистром едят и пьют.
Вдруг дверь отворяется, и вошедший в трактир молодой человек направляется прямо к Тайтингеру. Барон перестает есть, но продолжает держать в руках нож и вилку. Он смотрит на молодого человека, кажущегося ему незнакомцем.
— Привет, Ксандль! — говорит вахмистр.
Всем здесь известно, что это внебрачный сын барона, и теперь мужики во все глаза смотрят на них обоих. Те, что сидели спиной к Тайтингеру, тоже поворачиваются, чтобы ничего не упустить. Барон по-прежнему внушает страх, но любопытство этот страх пересиливает, а злорадство — оно и вовсе вознаграждается сторицей. Не хватает только, чтобы сюда вошел кто-нибудь из кредиторов Тайтингера: мужики знают, что барон увяз в долгах.
— Ваш сын? — спрашивает вахмистра Тайтингер.
— Нет, — отвечает юноша. — Я ваш сын, господин барон.
— A, — говорит барон. — Значит, вы Шинагль!
— Да, — подтверждает тот.
Тайтингер внимательно разглядывает юношу. На нем зеленый бархатный костюм, рукава коротки, и из них торчат слишком большие, красные руки с неаппетитными ногтями. Голова еще куда ни шло; Тайтингер старается обнаружить хоть малейшее сходство молодого человека с собой, но у него при всем желании ничего не выходит. Глаза у юноши как бы из голубого фарфора, с воспаленными красными веками, он постоянно кривит рот, уши его пылают, голова обрита наголо, так что не понять, какого цвета у него волосы; он без конца мнет в руках, в своих ужасных ручищах, синюю шапку с потрескавшимся лакированным козырьком, всю в чернильных пятнах. Ни секунды не стоит он на месте, переминается с ноги на ногу, иногда принимается раскачиваться на носках или на пятках. Тайтингер в жизни не видывал подобного существа. Он уже подумывает о том, чтобы уехать завтра же.
— Да, господин Шинагль! — говорит он. — Что же вам угодно?
Он произносит это всегдашним, а точнее, уже былым баронско-ротмистрским тоном, медленно и небрежно, но вместе с тем резко и звучно.
Юноша отшатывается:
— Я хотел узнать, как поживает моя матушка!
Он отвечает очень громко, голос его кажется Тайтингеру тоже в каком-то смысле багрово-красным, подобно ушам и кулакам парня. Он невыносим, думает Тайтингер, отодвигает гуляш и пьет пиво.
— Чего вы хотите? — спрашивает барон еще раз.
