– Ты, надо думать, с тех пор несколько эволюционировал, – говорит она, расхаживая по комнате взад и вперед.
– Иди сюда, – говорю я ей. – Почему ты не садишься?
– Думаешь, мы хорошо делаем, – говорит она, – поступая так, словно ничего не произошло?
– А что еще делать? Мы должны выдерживать тот ритм, который он нам задал. Он дал ключи нам обоим. Так? Этот ключ открывает эту квартиру, и вот мы здесь. Я уверен, что существует еще что-то такое, чего мы сейчас не способны оценить. – Я произношу эти слова в полной уверенности, что меня абсолютно не интересует то, что я могу найти в квартире.
– Нам следует копать глубже.
– Но не сейчас. Поспешность ничего не проясняет. Мы сделаем это потом, когда какая-нибудь деталь обратит на себя особое внимание.
– Когда я впервые увидела Эдуардо, он показался мне самым красивым парнем в мире. Я еще никогда людей, подобных ему, не встречала. Я выгуливала в парке собачку, а он подошел ко мне, нагнулся и стал ее ласкать. «У меня есть собака, которую зовут Уго», – сказал он мне. «А мою зовут Нина», – сказала я. «Нина?» – «Да, как Нина Симоне». – «А мою – Уго, как Виктора Гюго[4]». «Как странно, – сказала я. – Никому не придет в голову ассоциировать Уго с Виктором Гюго». «В самом деле?» – сказал он со смехом. Мне хотелось поцеловать его в тот момент. Это было осенью. Его лицо, когда он ласкал Нину и разговаривал со мной, освещали солнечные блики.
– Эдуардо очень любит солнце, но он его совершенно не выносит. У него на солнце аллергия, – говорю я, чтобы сбить ностальгический тон разговора.
– Это потому, что он слишком молодой.
– В самом деле? А он не моложе меня и, думаю, не моложе тебя.
– Ну, тут ты очень заблуждаешься. Я значительно старше его.
– Да что ты? – говорю я, крайне заинтересовавшись.
– Мы, женщины Востока, кажемся значительно моложе, чем есть на самом деле. Я замужем. Оставила мужа на Тайване и приехала в Испанию изучать искусство. Он оплачивает все мои расходы. Он очень богат. Занимается нефтяным бизнесом.
– Мне казалось, что нефть есть только у арабов.
– Я приехала сюда в поисках чего-то, как будто кто-то отсюда позвал меня. Не знаю, как это объяснить. Словно кто-то здесь думал обо мне сильнее, чем мой муж на Тайване. И когда Эдуардо в парке подошел ко мне и заговорил, я решила, что это он.
Наступил момент сказать ей, что это был не он, а я, но я этого не сделал, потому что не был полностью уверен. Фактически до знакомства с ней я совершенно не думал о Ю и весьма отвлеченно о Вей Пин. И эти мысли никоим образом нельзя было сравнить с мыслями о Тане, например. Не верилось, что подобная неопределенность способна достичь Тайваня и вырвать из лона семьи эту вечно молодую жемчужину. Я воспользовался наступившей тишиной, чтобы вытащить из кармана косынку, завернутую в мягкую бумагу. Слова, которые обычно говорят в подобных случаях, – это слова смущенного человека.
– Это для тебя. Так, пустяк. Не знаю, понравится ли тебе.
Это ужасно, пакетик в ее белых и нежных руках смотрится как нечто совершенно несуразное. Я уже готов вырвать его до того, как она его раскроет, и бросить в мусорный ящик. Но приходится подавить это желание. Я уже не помню, как косынка выглядит, и когда она расправляет ее при свете лампы, начинаю понимать, что совершил величайшую глупость, подумав, что Ю может надеть на себя такое дерьмо.
– Очень красиво, – говорит она, примеряя косынку сначала на шею, потом на голову, а затем на плечи. Не знаю, что ты хотел мне сказать этим подарком.
Вот все и кончено. Что я хочу сказать этим абсурдным подарком? Что я хочу сказать? Я не знаю, что хочу сказать.
– Ну, так я знаю, что ты хочешь сказать мне.
– Да? – говорю я перед самым жестоким испытанием в моей жизни.
– Все мы когда-нибудь испытывали страх, – говорит она.
– Я не испытываю страх, чего мне бояться?
– Ох, – говорит она, – многого. Что поистине странно, так это не испытывать страха. Тебе не кажется?
Дело в том, что я за свою жизнь не раз слышал, как многие люди совершенно серьезно говорили, что никогда ничего не боялись.
– Это люди, которых следует опасаться, потому что они не могут понять страх остальных людей и, следовательно, способны внушить этот страх другим.
– Не похоже на то, чтобы ты была слишком боязливой.
– Однако ты ошибаешься. Я живу в постоянном трепете.
– Сейчас нет.
– И сейчас тоже.
– Я не могу сказать, что сейчас чего-то боюсь, да и не знаю я, что такое страх.
Ю наливает себе третью рюмку коньяка. Видимо, она собирается напиться, и я поднимаюсь, чтобы посмотреть, есть ли на кухне кофе.
– Мой муж, – повторяет она, – очень богатый человек. Я познакомилась с ним, когда была простой студенткой в Пекине. Он потратил целое состояние на то, чтобы я смогла выехать оттуда. И я думала, что люблю его, но потом поняла, что на самом деле любила его власть.
– А это не одно и то же? Я хочу сказать, что если ты не любишь власть вообще, а лишь власть какого-то конкретного человека, то это значит, что ты любишь этого человека вместе с его властью. Подобно тому, как одних любят за красоту, а других – за мудрость. Любовь – это далеко не самое чистое и объективное явление в мире. Любви нравятся блеск, украшения, болтовня, ослепительные отражения кривых зеркал, – говорю я, не сообщая о том, что цитирую Эйлиена.
– Ты прав. Я не люблю его искренне. Я покинула свою страну не для того, чтобы стать затворницей ложной любви.
Она употребляет слово «любовь» с таким видом глубокого знания предмета, что начинает казаться, будто она знает о ней все, что в то время, пока все мы, остальные, жили и живем жизнью слепцов и грубиянов, она жила другой жизнью – возвышенной и счастливой. Похоже, эта бабенка обладает столетним опытом любви. Я подаю ей чашку кофе и возвращаюсь на диван, чтобы было лучше наблюдать, как она движется по комнате.
– Мне жаль твоего мужа. Он, наверное, очень страдает.
– Я не хочу об этом думать. Никто не может избежать боли, причиняемой ему по собственной воле. И не становись на его место, не думай, что ты чувствуешь то же самое, что чувствует он, потому что не имеешь никакого понятия, как он себя чувствует. Ты, конечно, хочешь сказать мне, что если бы ты был моим мужем, то очень страдал бы. Ведь так?
– Да, мне не хотелось бы потерять тебя. Ни за что не хотелось бы.
– У тебя возникли бы угрызения совести, если бы мы занялись любовью? – спрашивает она.
Я никогда не думал, что мы будем говорить на эту тему до того, как совершим сам акт, и говорю, слегка смутившись:
– А что в этом плохого? Любое явление заслуживает того, чтобы его обсудить.
– Но не с таким безразличием. Речь не идет о том, что нам следует обсудить, хорошо это или плохо. Это нечто такое, что если и должно произойти, то оно происходит, и все тут.
– А ошибки, а недопонимания? У тебя дух настоящей авантюристки, ведь вы начали это с Эдуардо? Молчи, не отвечай. Я знаю, именно так все и было.
– Не торопись, – говорит Ю. – Ты еще не знаешь, что произойдет. Мир, в который мы собираемся войти, мир любви, не имеет никакого отношения к этому разговору, – говорит она и закрывает мне лицо косынкой.
И поскольку у Ю за спиной муж и сто лет жизненного опыта, то есть она не является такой, какой я ее себе представлял, у меня нет сдерживающих мотивов не трогать ее.
На рассвете я просыпаюсь и смотрю на нее. Провожу рукой по ее коже и по волосам. Рядом со мной девочка, которая девочкой не является. От нее пахнет сладким, как будто в ее жилах течет сок ягод тутового дерева или еще чего-то вроде этого. Она приехала из далекой страны к дверям квартиры номер сто двадцать один и легла со мной в постель. Она меня не раздевала, это я ее раздел. Каждому свое. Соне – раздевать меня. Мне – раздевать Ю. И еще кто-то раздевал Ю – могу ручаться, это Эдуардо Хотя мне совсем не хочется думать о том, что Эдуардо был с ней, потому что это форма выражения моих мыслей, какими бы примитивными и надуманными они ни были, о том, что он тоже был в этой постели, что кажется мне поистине отвратительным. Прежде чем лечь в постель, я закрыл шкафы, чтобы не видеть ни его костюмов, ни обуви, ни пластиковых мешков с застежками-молниями. Никому из нас не пришло в голову погасить свет, и мы ни разу не закрывали глаз, пока занимались любовью.
Отныне моя единственная и истинная цель жизни состоит в том, чтобы снова заняться любовью с Ю. Если бы меня спросили, чего ты хочешь больше всего, я должен был бы признать, что больше всего хочу завалиться в постель с Ю. Это отнюдь не свидетельствовало в мою пользу, ибо то и дело трахаться – нечто второстепенное, не основное, так что типы вроде меня, превращающие это в основное занятие, являются, по сути дела, людьми сексуально озабоченными. Я ненормальный, и об этом знаю только я, что, с одной стороны, меня успокаивает, а с другой – изолирует от прочих людей. Я начинаю понимать клиентов – любителей порнографии, благоволить им, смотреть на них с симпатией. Как они одиноки. Эти люди никогда не выходят отсюда с видеокассетами в руках, а являются с огромными сумками, в которых могут их прятать. Им приходится скрывать их, в то время как остальные выходят безбоязненно, неся кассеты в руках, что свидетельствует об их почти младенческой невинности. Вместе с тем ни один мужчина и ни одна женщина не могут быть такими же невинными, как дети, и я не говорю «менее», а говорю «такими же». Было бы заблуждением считать, что взрослых интересуют те же самые вещи, что и детей, потому что в этом случае у них не было бы побудительных мотивов становиться взрослыми. Мы входили бы в этом случае в возраст, но продолжали делать то же самое. И мы особенно стремимся продлить детство, поняв, что время быстро уходит, а ребенку, то есть нам с вами, еще нужно совершенствоваться, получать образование, стать человеколюбивым человеком и, к счастью, перестать быть ребенком. Я никогда не вспоминал свои детские годы с какой-то особой нежностью, подобно тому, как если бы вспоминал собственного ребенка или что-то в этом роде. Это невозможно, потому что я есть я, и ничто из того, что повлияло на мое развитие, не удивляет меня и не изумляет, ибо в моем сознании отразилось то, что является моей сутью.
