Его дыхание сейчас похоже на шепот, похоже на слова. Она стряхивает жемчужину, прилипшую к коже. По дому расхаживает скрипка, усыпанная звездами. Свет из холодильника, свет над раковиной, свет с улицы. Она освежает лицо и плечи под краном. Ложится рядом с ним. Вкус друг друга. Смешение мышц и вкусовых оттенков. Она втирает его семя в его влажные волосы. Ее плечи бьются об усыпанный голубыми осколками шкаф. Над кухней надругались. Сексуальная перестановка мебели. Джанетта отодвигается в сторону.
От него исходит запах зверя, вернувшегося из пустыни домой, в оазис. Ее волосы чернеют на кафельном полу, словно омут. Забытая ею сережка врезается в его кожу, оставляя на руке кровавую татуировку.
В потайных ящичках комодов в ее новой спальне хранятся драгоценности любого цвета, которые он для нее украл. Их можно найти, сняв заднюю стенку комода. Фотографии ее родственников в старинных серебряных рамках. Часы под стеклянным колпаком, поворачивающие свой золотой живот из стороны в сторону. Свадебное кольцо, которое он стягивает с ее пальца зубами.
С нее нечего снять. Кроме комбинации, которую она сбрасывает, как кожу. На нем нет ничего, кроме вонзившейся в руку сережки, кровавого отпечатка ступни на плече и капли влаги с ее губ.
Последняя тарелка падает на нижнюю полку. Он ждет, когда она откроет глаза. Потом приходит первый поцелуй.
Когда она входит в темный холл, то видит только белизну молока, священный камень в его руках, исчезающий в его теле.
Подняв жену, он сажает ее себе на плечи так, что она может дотянуться до люстры.
В 1938-м, когда Патрик Льюис вышел из тюрьмы, люди по всей Северной Америке собирались в больших темных залах, чтобы посмотреть на Грету Гарбо в роли Анны Карениной. Все пробовали играть на органе Хаммонда. «Красные бригады» перехватывали почту, для разгона политических митингов применялся слезоточивый газ. Из страны было выслано около десяти тысяч иностранных рабочих. Повсюду пели «Just One of Those Things» — «Вот такая штука». На Нижней Замбези был возведен самый длинный в мире мост, а строительство гигантской водоочистной станции в восточной части Торонто близилось к концу.
Каждый день в парке Кью белая лошадь ныряла с большой высоты в озеро Онтарио. В Англии состоялась премьера «Убийства в соборе» Т. С. Элиота, а несколькими неделями позже доктор Карл Вайсс — всегда восхищавшийся поэзией американца-экспатрианта — застрелил Хьюи Лонга в законодательном собрании Луизианы. Вот такая штука.
В январе Патрик вышел из тюрьмы, сел в Кингстоне на поезд и оказался на вокзале Юнион в Торонто. В журнальных киосках продавались «Таинственные истории», «Шайка с десятого этажа», «Щелчок», «Лучшие шутки судьи Шиэрда» и «Лук». Патрик уселся на гладкую бетонную скамью напротив пандуса, ведущего к воротам. В этом здании, похожем на собор, разворачивались многие события его жизни. В двадцать один год он прибыл в этот город. Здесь он наблюдал за тем, как Клара покидает его, удаляясь за надпись слева от пандуса, на которой значилось: ГОРИЗОНТ. «Посмотри наверх, — сказала Клара, бросая его ради Эмброуза, — знаешь, что это за камень?» Он был подавлен происходящим и не ответил. «Это гранит из Миссури. Запомни. А на полу мрамор из Теннесси». Он поднял глаза. Теперь, сидя на скамье, Патрик внезапно забыл, который сейчас год.
Он легко вызвал в памяти лицо Клары, словно это было задорно улыбавшееся лицо с рекламного плаката, предлагавшего прохожим купить шляпу. Но изменчивое лицо Элис он не мог себе ясно представить. Неподалеку стояла группа носильщиков с тремя большими клетками, в которых надрывно лаяли собаки, — как аристократы, протестующие против незаконного задержания. Он направился к клеткам. Собак беспокоил шум. И он возвращался оттуда, где единственной формой протеста был стук оловянной кружкой по стене камеры. Он приблизился, заглянул в ничего не видящие глаза, — таким же было его лицо в тюрьме, в металлическом зеркале.
Он все еще сидел на корточках, когда носильщики покатили клетки вниз по пандусу. Коленопреклоненный на вокзале Юнион. Он чувствовал себя тяжелым свинцовым шаром, висящим в центре огромной ротонды, средоточием всего здания. Внезапно картина перед его глазами начала меняться. Он повернул голову налево, направо и еще раз налево, открывая горизонт.
Патрик неуверенно брел по городу, останавливаясь перед незнакомцами, рассматривая новую моду. Он ощущал себя невидимкой. На улицах за вокзалом Юнион лежали глубокие сугробы. Он двигался к востоку, по Истерн-авеню, пока не оказался у пекарни «Герань». В теплом просторном помещении, где сквозь мучную пыль пробивались лучи зимнего солнца, он миновал сверкавшие чистотой машины, разыскивая Николаса. Плывшие на движущейся ленте булочки ныряли в конце пути в озерцо кипящего масла. Наконец Патрик увидел его в костюме, покрытом белой пылью, в другом конце пекарни, распоряжавшимся движением всей этой снеди. Николас Темелков подошел к нему и обнял. Медвежьей хваткой. Хваткой жизни.
— С возвращением, мой друг.
— Она здесь?
Николас кивнул.
— Она собрала свои вещи.
Патрик сел в грузовой лифт, потянул за веревку и оказался у квартиры Николаса на втором этаже. Вошел туда и постучал в дверь маленькой комнаты.
Хана сидела на кровати, сложив руки на коленях, и смотрела в пол. Она медленно подняла глаза, как Элис, — глаза приходили в движение первыми. Она была так похожа на Элис, что ему стало страшно. Он отвернулся и стал оглядывать аккуратную комнату, собранный чемодан, лампу рядом с кроватью.
Она смотрела на него, понимая, что скрывается за этим взглядом. Патрик прислонился щекой к дверному проему, воротник новой куртки плотно охватывал шею. Пять лет назад, перед тем как он отправился в «Маскоку», они зашли в пекарню «Герань». И Николас обещал присмотреть за Ханой. Пригласил пожить в его семье. Он сделал это как бы между прочим, не колеблясь, сидя у себя в конторе под часами, которые так нравились Хане, — каждый час на циферблате был представлен особым видом пончиков. «Некоторое время, — сказал Патрик, — каждый из нас будет жить самостоятельно». — «Я знаю», — ответила она. Ей было одиннадцать.
Хана поднялась с кровати.
— Эй, Патрик, посмотри, как я выросла!
Она подошла к нему и тихо обняла — руки сомкнуты у него за спиной, голова достает ему до подбородка.
В балканском кафе они сели за столик и заказали суджук, свиную колбасу с пореем и чесноком, которой он так давно не ел.
— Ты здоров?
— Да. Как лошадь.
— Это хорошо.
— Хотя мне надо будет привыкать к нормальной жизни.
— Все в порядке, Патрик… Не страшно, что ты был в тюрьме. Но об этом лучше не вспоминать.
— Ты права.
Ему нравится с ней шутить, узнавать, что она думает о жизни. В тюрьме, думая о том, как он выйдет на свободу, он представлял себя одиноким. Ничего не иметь, ничего не терять. Он наслаждался этим образом, проводя ночи без сна, наблюдая за другими заключенными, ворочавшимися в своих камерах, словно большие серые рыбы. В тюрьме он защищался молчанием — как будто любая фраза представляла для него опасность, как будто одно-единственное слово могло положить начало исчезновению Элис из его тела. Замкнутость давала ему силы. Отказываясь от общения, он был способен удержать ее в себе, в своих руках. Но в ночь нападения на Караваджо нехитрая песенка его отца сорвалась с его губ как предупреждение. И Патрик отступил от своего зарока.
— Ты подружился с кем-нибудь в тюрьме?
— Да, с одним человеком. Он сбежал.
— Как жаль! А что он сделал?
— Он вор. В тюрьме ему хотели перерезать горло.
— Тогда хорошо, что он сбежал.
— Он был очень умным.
Миллионер Эмброуз Смолл никогда не позволял пересекаться разным сферам своей жизни, возведя между ними высокие стены. Любовницы, соотечественники, бизнесмены ничего не знали друг о друге. И потому полагали, что у них нет конкурентов или что те живут в других странах.
Приехав к Эмброузу Смоллу после того, как он исчез из мира финансов, Клара Диккенс полагала, что сумеет его узнать. Но за несколько лет совместной жизни она узнала только то, что он ей позволил. Теперь же она находилась слишком близко к нему — к его новым ежедневным требованиям, редким всплескам обаяния. Ей хотелось хоть раз подняться на разделявшую их стену и увидеть оттуда соединявший их горизонт.
Но то, что в конце концов ей открылось, после того как он осел на пол в опустевшей комнате в Марморе — там были только Клара, стены, деревянный пол и голые окна, так что он ночью спал словно в гробу из лунного света, — оказалось гораздо хуже.
