Речная вода с шумом переливается через дамбу.
Твоя комната темна. В темноте видна размокшая белая бумага на окнах.
Вдоль дороги на холме, куда ты с остановками поднимаешься, растут деревья. Листья на тополе блестят, когда на них попадают солнечные лучи, они звенят, как кастаньеты. Дорога на холме размягчается, как вата. Мне становится тяжело дышать. Холм не очень крутой, и ты поднимаешься по нему не спеша, но мне тяжело поспевать за тобой. Может быть, так же трудно ходить по облакам; мои ноги стали тяжёлыми, и каждый шаг даётся с трудом. Я громко кричу тебе: «Оглянись, посмотри на меня! Подожди!» А ты не оглядываешься и продолжаешь подниматься. Я вижу лишь твой заросший затылок. Листья качаются, шумят. Чем дальше, тем больше становится расстояние между нами.
«Оглянись на меня!» — я складываю ладони трубочкой и кричу, а потом закрываю глаза, потому что чувствую резь от яркого солнца. Закрыв ладонями лицо, я продолжаю наблюдать за тобой в щель между пальцами. Солнечные лучи повсюду. На деревьях — платанах и тополях — так много листьев, что кажется, они вот-вот согнутся под их тяжестью. Они звенят от падающих на них солнечных лучей и скрывают какие-то плоды. Я делаю щель между пальцами шире и через них смотрю на деревья, и вдруг вскрикиваю и закрываю глаза — среди многочисленных листьев висит множество мужских членов, как плоды богатого урожая.
Через открытое окно падает солнце и проникает глубоко в комнату. Оно топчется по моему лежащему телу и собирается потихоньку подняться по стене напротив. Видимо, наступает вечер. Я заставляю себя встать. Голова раскалывается от боли. Я слышу, как это было во сне, звон листьев. Приподнимаюсь, опираясь на подушку, и сажусь, привалившись к стене. Головная боль настолько сильна, что я не могу даже отвернуться от кипящих солнечных лучей, и не стараюсь пересесть. Ползком я добираюсь до низкого зеркала. Лицо, отражающееся там, рыхлое и отёкшее, веки распухли и почти закрыли глаза, от этого лицо кажется маской.
Я поднимаюсь, отступаю от зеркала и подхожу к открытому окну. Дождь, ливший, как из ведра, несколько дней подряд, прекратился, и за окном, кажется, ясно и тепло.
Волны, переливавшиеся через край дамбы, теперь притихли. Маленький мостик исчез без следа, без него речка стала как будто шире. Мост пропал, и не видно мужчины, каждый день ходившего по нему, от этого речка кажется незнакомой.
По дороге время от времени проходят автобусы, поднимая пыль, ненадолго останавливаются и тотчас исчезают. Я не обращаю внимания на людей, входящих и выходящих из автобуса.
Угол ограды, разделяющей мой и соседний дома, рухнул. Наверное, от затяжных дождей. Через щель виден сад соседнего дома. Там валяется без присмотра трёхколесный велосипед. Сквозь обломки рухнувшего блока ограды пробились ветки персикового дерева. Ветки покрыты множеством тёмно-розовых цветов. Я отхожу от окна, открываю дверь и выхожу в сад. Я подхожу близко к обвалившемуся углу, протягиваю руку и глажу цветки, все до одного. Будто кровь на ладони. Боль распространяется пятнами. От ослепительных лучей тяжело открыть глаза. Ограда, освещённая солнцем, выглядит огромным блестящим зеркалом. Знаете, какими отвратительными могут быть распустившиеся цветы?
Я просыпаюсь днём после глубокого сна с опухшим лицом и крашу набухшие веки синими тенями, а губы — красной помадой, затем выхожу из дома, держа в руках семь цветков, и вижу тебя, осторожно переходящего через речку. Жестокое чудовище!
Октябрь 1970 г.Темп слаженной игры маленького гонга квенгвари и традиционной флейты хочжок ускоряется до такой степени, что разжигает чувства слушателей, и в это время над чёрным занавесом передвижного музыкального театра легко всходит круглая луна.
Видимая днём луна всегда круглая. Прошло первое января по лунному календарю, наступило уже пятнадцатое, но от луны всё ещё остаётся красноватый серп.
Недалеко, на вершине горы, где был установлен сигнальный военный флаг, неприметно цвели анемоны, а зажигательное выступление актёров-музыкантов, дающих концерты под открытым небом, привлекало зрителей. Те собирались, развязывали шнурки своей обуви и садились смотреть представление. Праздник начала лета Тано[19] был в самом разгаре. Ленты в двенадцать пядей на концах шапок артистов кружились в традиционном танце, образуя двенадцать лун, и закрывали солнце. Быстро крутились ленты, извивался лунный свет, и в результате открывался кусок неба окружностью в двенадцать пядей, и только красный свет да звук ветра наполняли небо и землю.
Всё было готово. Зрители должны были приехать в шесть часов сорок минут, спектакль должен был начаться ровно в семь.
— Может быть, ещё что-нибудь нужно?
Режиссёр-постановщик волнуется, и я ещё раз оглядываю пространство театра. Чёрный занавес разделяет надвое круглую сцену, в передней части которой лежит циновка из сыти с цветочным узором.
Сцена находится слишком близко к зрительским рядам, для того, чтобы восстановить подлинную атмосферу старины, но обстановка почти не отличается от той, в которой мы выступаем обычно. Сцена и зрительный зал абсолютно пусты. Выступление организовано специально для иностранцев, находящихся в Корее по государственным делам, поэтому пришло строгое официальное распоряжение из высшего учреждения простых зрителей в зал не пускать. Я поднял руку и посмотрел на часы. Только что пробило пять.
В следующий раз я посмотрел на часы, установленные на левой стороне сцены, уже в шесть часов тридцать минут. Оставалось ровно полчаса. Медленными движениями я перевёл минутную и секундную стрелки своих часов на шесть тридцать. Пока не было слышно, чтобы кто-то пришел. За креслами, стоящими ровными рядами, аккуратно сложены запасные железные стулья. Я притянул к себе один и тяжело опустился на него.
Устал. Кажется, что минутная стрелка круглых электронных часов совсем не движется, белый фон полукруга правой части циферблата остаётся пустым. Мне не хватает сигареты. Сунув руки в карманы жилета, я оборачиваюсь. Над головой висит тусклая лампа. Бесполезно. Мне хотелось лишь одного — выкурить сигарету и отдохнуть как следует.
Холод металла, поднимающийся от сиденья и спинки стула, казалось, оказывал сопротивление. Я глубоко вдавил тело в стул и закрыл глаза, но слышал его гул. Сопротивление прилипло к узкой стене, к слабой лампе на потолке и, как фосфорический свет, идущий от трупа, поблёскивало между рядами стульев. Я открыл глаза. Было шесть часов сорок минут. Я поднялся и пошёл за сцену.
Там гулял сквозняк, и было прохладно. Всё здесь было так, как и должно быть в передвижном театре: валялся реквизит, брошенный после какого-то выступления — соломенная крыша, покрытая снегом, густой платан, луна и звёзды из серебряной и золотой бумаги, старый диван с продавленными пружинами, и среди всего этого ходили, как призраки, мрачные люди. Дым их сигарет стелился, как туман, и собирался в облака. Из раскрытого чемодана, брошенного без присмотра, смотрели лица кукол.
— Всё в порядке?
Ким Ханнян, играющий на квенгвари, сделал последнюю затяжку и стал копаться в чемодане.
— Мы почти готовы.
Пак Тонгын, подняв рукав, надевал на руку куклу — ревизора провинции Пенян. Лим Кенсуль просовывал руку в куклу Старика Пака, приговаривая: «Ты тоже немного постарел». Старик Пак пожимал плечами, как бы говоря: «Как же можно не стареть?» Заячья борода куклы Пака сегодня выглядела особенно белой.
— Кто несёт гроб? — спросил главный герой хриплым голосом.
Старик Пак в полный голос закричал: «Братец Хон! Братец Хон!» — зовя куда-то запропастившегося Ким Бонхана, работающего с куклой Братца Хона.
— Куда он ушёл?
— В туалет, — ответил кто-то снаружи.
Главный герой хихикнул.
— Он постоянно там сидит, что ли?
— Подождите, я ем!
— Некогда есть. Иди скорее зарабатывать деньги, понесёшь гроб!
— Сколько дадут-то?
Братца Хона не видно, слышен лишь его нахальный голос.
— Говорят, заплатят полторы тысячи монет. Прибежал режиссёр, нетерпеливо покрикивал: «Здесь всё готово к представлению? Давайте скорее»! Особых приготовлений не требовалось. Все крепко завязали шнурки штанов, и надели на руки кукол. Вступление режиссёра, вопреки его темпераменту, было очень затянутым.
— Начинаем!
Куклы прячутся за ширмой, музыканты, играющие на хочжок и квенгвари, застенчиво и нерешительно выходят на сцену. «Дядюшка, прошу вас, сыграйте вместе с нами», — режиссёр подталкивает меня в спину. Я выхожу, обнимаю барабан чангу и пробую сыграть ритм куккори[20]. Но никак не могу его поймать. Что-то не очень хорошо у меня получается сегодня.
