— Я работаю на «Макинтоше», — сказал он. — А вы?
— Все еще на машинке.
Сказать, что Уолтер не обаял Клэр, — значит, ничего не сказать, и я это заметил, тем не менее по дороге домой я спросил, какое впечатление он на нее произвел, и она отозвалась о нем, как о законченном показушнике: из всех присутствующих на обеде только она следила за нашим с ним разговором. Мой отец — шпрехшталмейстер — норовил разговаривать со всеми разом, поэтому он то подключался к нашему с Уолтером разговору, то отключался, остальных же Уолтер интересовал не больше, чем они его. Я и сам не знал, как его трактовать: рвался ли он делиться своим освенцимским прошлым с каждым встречным-поперечным или его (так считала Клэр) подстегнул отец, посуливший, что его сын писатель — зря что ли он дает своим ученикам в колледже читать книги о концентрационных лагерях — окажет ему помощь.
— Я писал по-немецки, — пояснял он, пока я вынимал рукопись из папки. — Перевел сам. Немецкий, правда, я уже подзабыл, а по-английски пишу не так чтобы очень. Дам рукопись дочери — она поправит. — И понизив голос, чтобы слышал только я, сказал: — Что она еще подумает. Она не знает, как мне удалось выжить в Берлине. Хоть она и замужем, все-таки отец — это отец…
И вот что я прочел:
Едва мы кончили, член мой опять восстал — и как!.. Мой сок фонтаном лился в ее сладостную дыру… Ее губы прильнули к моей разбухшей палке… «Так меня, — молила она, — любимый, еще так и еще…» Платье упало, я увидел ее грудь — более красивую, чем у Барбары, и более пышную, чем у Хелен… Я кончил… Она кончила… Упоение.
А в это время, подумал я, свершался Холокост.
— Ну, Фил, что скажешь? — спросил отец.
Все посмотрели на меня, а Уолтер, тот просто ел меня глазами.
— Я еще не дочитал, — сказал я.
Она изголодалась по мужчине — да и как иначе: ей тридцать пять, а все мужчины на войне. Она купала меня в корыте. Пока вода вытекала, я откинулся назад. Для нее я был все равно как обильный обед для голодающего, она накинулась на мой пенис. «Сын мой, — повторяла она, — сын мой». Никто и никогда еще так меня не пожирал. Разве что Катрина, и то не вполне так… «Посмотри только на него, — простонала она, — это же чудо». И я опять кончил. И она опять кончила. И я опять кончил.
И так далее.
Дочитав рукопись, я, ничего не говоря, засунул ее в папку. Уолтер сказал:
— Это только образец.
— Значит, это не все, что вы написали.
— Далеко не все. Можно ли это опубликовать?
— Прежде чем хлопотать о публикации, надо закончить книгу.
— Да я уже закончил. Моя дочь подправит английский — и книга готова.
— Ашер может помочь? — спросил отец.
Я пожал плечами. Уолтер, естественно, не мог и помыслить показать свою писанину отцу, да и отцу не пришло в голову попросить Уолтера дать ему свою книгу. Он всего лишь хотел помочь еврею — жертве Гитлера и приятелю по «Y».
Мое безразличие, как я видел, отца рассердило и в то же время озадачило. Интересует меня книга о Холокосте или что?
— Уолтер, дай твою книгу мне, — сказал он. — Я пристрою ее через Аарона Ашера. А что, если обратиться к Дэвиду Рифу? — это он уже меня спросил.
— Что ж, — сказал я. — На худой конец можно и к Дэвиду.
— У меня есть его телефон? — спросил отец. — У него номер не изменился?
— Не изменился.
— Ну и что ты думаешь? — снова спросил отец, уже не скрывая недовольства.
Я развел руками — жест этот, в сущности, ничего не означал, и сопроводил его любезной улыбкой.
— Ваш сын не любит связывать себя обязательствами, — тактично заметил Уолтер.
— То-то и оно, — буркнул отец и снова принялся за свою «балабусту».
Не прошло и двух дней, как отец в телефонном разговоре сказал мне:
— Я тебе перешлю кое-какие материалы. Меня сегодня навестил Уолтер. Он кое-что для тебя приготовил.
— Пап, бога ради, не надо больше никаких отрывков из его книги.
— Речь идет о манто, Уолтер тебе о нем говорил. Он оставил фотографию и все данные. Хочет, чтобы я переслал их тебе.
После десерта Уолтер сообщил нам с Клэр, что у него есть потрясающее манто — как раз для кинозвезды.
— Его изготовили для нашей зимней коллекции — это что-то особенное: такое манто во всем мире могут носить одна-две женщины, не больше. Соболье, длинное до полу, мягче, легче соболя вам не найти, с дивным шалевым воротником летнего горностая. Мы подгоним его для мисс Блум — будет просто загляденье.
Цена ему без запроса, сказал Уолтер, сто тысяч с гаком, но он переговорит с сыном, и они сделают нам хорошее предложение.
— Такие манто — это что-то особенное, — повторил он. — Вот почему у нас их всего два.
— Беру оба, — сказал я.
— Увы, у нас осталось только одно, — ответил Уолтер.
Начисто лишенный юмора напор, с каким он навязывал нам по низкой, ниже не бывает, цене это уникальное, длинное, до полу, соболье с летним горностаем манто — самое оно, вызвали в моей памяти главу из книги Примо Леви «Выжить в Освенциме», где он описывает куплю-мену между узниками, самой распространенной денежной единицей была пайка хлеба, однако торговали чем угодно — от обрывка рубашки до золотого зуба изо рта. Уолтер вполне мог, совсем еще юнцом, быть одним из наиболее нахрапистых освенцимских торговцев, хотя не исключено, что эту капиталистическую настырность он перенял у американцев.
— Твоего приятеля, — сказал я отцу, — не так-то легко обескуражить.
— А ты знаешь, что он сорок пять раз ездил в Израиль?
— Что он там продает? — спросил я.
— Ну ты и фрукт.
— Как и твой, ты уж меня извини, Уолтер. Хитрющий еврей. Слава тебе Господи, еврейская хитрость пережила и лагеря. Угадай, о чем книга Уолтера?
— Я тебе перешлю снимок манто.
— Прибереги его для себя — купишь это манто Лил. Я сказал: угадай, о чем его книга.
— Ну как же, о лагере.
— А вот и нет, — сказал я.
— О его жизни в Германии.
— Порнография — вот что это такое. Ты об этом знал?
— Откуда? Я же ее не читал.
— Исключительно о том, как он кого поимел. На каждой странице. Я по сравнению с ним — щенок.
— Да ты что? А ты не шутишь? — Он было опешил, но тут же взял себя в руки.
— Вот почему я ушел от ответа на твой вопрос. Я сижу за столом, в семейном кругу, он дает мне читать свою книгу, а это чистой воды порнография, — и я засмеялся; засмеялся и отец.
— Он ушел от меня всего полчаса назад, — сказал отец.
— Вот что он пишет: одну я поимел так, другую — эдак, в нацистской Германии в постельном деле мне не было равных.
Мы еще не отсмеялись, когда отец сказал:
— Не исключено, что его книга станет таким же бестселлером, как твой «Портной».
— Как же, как же. Порнографический бестселлер о Холокосте.
— Ну да.
— Во всяком случае, это будет первый бестселлер такого рода, — сказал я.
— Его дочь поправляет книгу, — сказал отец.
— То-то она удивится.
Все еще продолжая смеяться, он сказал:
— Я сегодня купил трость.
— Какую еще трость?
— Сэнди заставил меня купить. У нее четыре опоры внизу.
— А ты пробовал ходить с ней?
— У-у. Мне она не нравится: к ней легко привыкнуть. Потом не сможешь без нее обходиться, а мне это ни к чему.
— Но ты взял ее, когда пошел гулять? С ней тебе легче ходить?
— Что да то да. Еще бы не легче. С тростью мне не нужно держаться за Эйба. Он и сам не так уж тверд на ногах.
— И о чем вы, ребятишки, беседуете на прогулке?
— О былых временах. О комиках тех времен. Братьях Хоуардах. Лу Хольце[51]. Канторе, Бенни. Поем песни. Эйб любит петь. Помнишь Лу Хольца? Он все приговаривал: «Так ты-таки там был, Чолли?»
— Это его фразочка? А я-то гадал, от кого она пошла. Она у нас с Клэр в ходу, но я не знал, чья она. Лу Хольца я уже не застал. «Так ты-таки там был, Чолли?»
— Вот-вот. Мы говорим о Гарри Лодере[52]. Я пою Эйбу песенку про Гарри Лодера, он мне подпевает. Вот так и гуляем изо дня в день. Эйб обожал Гарри Лодера. Лодер был комик, из Шотландии. Я видел его в ньюаркском «Паласе». Он выходил на сцену и пел всего одну песенку. Забыл какую, потом вспомню. Вылетал на сцену, помахивая тросточкой, и пел эту шотландскую песенку. Эйбу она нравится. Он всегда ее поет. Ох и повеселились мы в свое время.
— Вот тебе и разница между Ньюарком и Берлином в прежние времена.
— То-то и оно. Бедняга Уолтер.
— Да не жалей ты Уолтера, тоже мне бедняга. Он умеет за себя постоять. Он тоже повеселился — и еще как — в свое время.
— Да ты что? И ты поверил, что он написал правду? Поверил всему, что он понаписал?
— А ты нет?
— А я знаю? А что, если он все это просто-напросто напридумывал для книги?
В августе наша семья собиралась отпраздновать отцовский день рождения в Коннектикуте — мы отмечали его там все восемь лет после смерти мамы, но праздник пришлось отменить, потому что по мере того, как лето шло на убыль, здоровье отца все ухудшалось. Передвигаться по квартире в одиночку даже с новой четырехопорной тростью было для него рискованно, а уж выйти на улицу — и подавно. Прогулки с распеванием песен под ручку с Эйбом кончились, затем ему стало трудно глотать, при питье он заходился кашлем, давился. Эти напасти он приписывал затяжной простуде, на самом же деле разросшаяся опухоль начала давить на ту часть мозга, которая ведает глотанием.
