Развивая мысль и дальше в этом направлении, отец вспомнил друга своего детства Чарли Раскуса — Раскус, уехав из наших мест, пошел в киллеры к верховоду ньюаркских гангстеров Орясине Цвильману.
— Чарли сызмальства был стервецом, — сказал отец.
— Это почему же? — спросил я.
— Еще в начальной школе привязал учительницу к столу.
— Да ты что?
— Ну. Его выгнали из нашей школы и определили в малокомплектную[43], а дальше он и вовсе бог знает до чего докатился: убивал по указке Орясины. Та еще шайка-лейка, Чарли и его дружки. И все еврейские ребята — из Третьего и соседних с ним районов. Полячишки убивали бородатых евреев и, слышь, не на прежней родине, а в Третьем районе, вот еврейские ребята и сколотили свою банду, какое-то название ей дали, потом вспомню какое, и стали убивать полячишек. Своими руками убивать. Отребье, настоящее отребье. Мой отец называл их «идише бандюганы.»
— А что сталось с Чарли Раскусом?
— Его нет в живых. Умер. Своей смертью. Не такой уж был и старый. Даже мерзавцы и те умирают, — сказал отец. — Если в смерти и есть что хорошее, так это, что и сукиных детей она не минует.
В половине одиннадцатого, после того как мы узнали из новостной программы, с каким счетом сыграли «Метс», и он вроде бы отвлекся, во всяком случае на время, от мрачных мыслей, я взял волеизъявление, его и мое, — я привез их не без торжественности в старом дипломате, которым почти никогда не пользовался, — и увез обратно в Нью-Йорк: понял — нельзя сталкивать отца лицом к лицу с самой страшной из всех надвигающихся угроз. С него довольно, решил я, и уехал домой, где, не в силах заснуть, скоротал ночь, изучая пятое приложение к «Залу славы»: соотношение выигранных и проигранных матчей примерно пятидесяти евреев чемпионов мира и претендентов на титул, включая нашего джерсийца Эйби Бейна— он выиграл сорок восемь боев (тридцать один нокаутом), проиграл одиннадцать и, как ни странно, ни разу не был нокаутирован.
И тем не менее назавтра с утра пораньше, до того как отец издергается до полного изнеможения, я позвонил ему и приступил к своим маневрам: рассказал, что мой адвокат убедила меня составить волеизъявление, что она объяснила мне принципы, по которым оно действует, что я выразил желание обзавестись им и попросил, раз уж она составила документ для меня, составить такой же и для него. Сказал:
— Давай, я прочту тебе. Слушай.
Мои опасения были напрасны: реакция его оказалась совершенно неожиданной.
Ну как я мог забыть, что ему всю жизнь приходилось напоминать людям о том, о чем им решительно не хотелось помнить? Когда в детстве я по утрам в субботу ходил с ним в контору, он часто повторял:
— Нет ничего, что было бы труднее продать, чем страхование жизни. И знаешь почему? Потому, что тут клиент выигрывает лишь в одном случае — в случае своей смерти.
Отец собаку съел на договорах, связанных со смертью, имел в отличие от меня к ним привычку и, по мере того как я с расстановкой читал ему пункт за пунктом по телефону, реагировал на них так же невозмутимо, как если бы я читал ему текст стереотипного страхового полиса.
— «Способы искусственного поддержания жизни в случае надвигающейся смерти, — читал я, — от которых я отказываюсь, а именно:
а) электроимпульсная терапия и искусственный массаж сердца в случае остановки сердца».
— Угу, — буркнул он.
— «б) парентеральное кормление — это кормление через нос, — в случае, если я буду парализован или не смогу питаться естественным путем».
— Угу, так.
— «в) аппаратное дыхание, если я не смогу дышать самостоятельно».
— Угу.
Я прочел весь документ вплоть до пункта, по которому право принимать решения по медицинским вопросам, в случае его неспособности принимать их самостоятельно, передавалось нам с братом. Затем спросил:
— Что скажешь? Как это тебе?
— Перешли мне этот твой документ, я его подпишу.
Вот и все. И я почувствовал себя не сыном страховщика, а самим страховщиком, который только что продал клиенту свой первый полис, сулящий выигрыш лишь в одном случае — случае его смерти.
В мае, несколько недель спустя, когда мы с Клэр приехали вечером в пятницу пообедать с ним, главным блюдом должен был стать приготовленный Ингрид вкуснющий буйабес[44]; отец это блюдо любил, но произнести его название не смог бы даже под страхом смерти. Для удобства он стал называть его «балабусте» — достаточно близко по звучанию и довольно остроумно, потому что на идише это высочайший комплимент «хорошей хозяйке» или «домоправительнице», и в нем заключалось и то радушие, с которым Ингрид приготовила для нас угощение, и умиротворение, и распорядительность, пришедшие с нею в дом.
Несмотря на то, что отцу теперь приходилось, чтобы не упасть, переходя из комнаты в комнату, держаться за стены и мелко-мелко семенить, присутствие Ингрид в большой мере избавило его от ощущения ущербности, отчего (вопреки моим наивным ожиданиям) он принялся еще больше наскакивать на Лил. Казалось бы, он уже выявил все ее мыслимые и немыслимые недостатки, однако, если речь шла о недостатках Лил, взгляд его, притом что он был слеп на один глаз, приобретал поистине орлиную зоркость.
— Она даже канталупу не умеет выбрать, — однажды утром сказал он мне по телефону с нескрываемой неприязнью, и оттого, что к этому времени мне уже довелось выслушать в общем и целом более чем достаточно о недочетах Лил, я ответил так:
— Послушай, выбрать канталупу — дело непростое, если вдуматься, может быть, нет ничего сложнее, канталупа — это тебе не яблоко, на яблоко только посмотришь и сразу ясно: вкусное оно или нет. Легче выбрать машину, чем канталупу, да что там, дом и то выбрать легче. Если в одном случае из десяти я приношу домой приличную канталупу — считай, мне повезло. Я обнюхиваю канталупу со всех сторон, пробую пальцем с обоих концов, затем обнюхиваю вторую, опять пробую пальцем, прежде чем остановить свой выбор, обследую таким образом восемь, девять, десять канталуп, несу канталупу домой, мы садимся обедать, разрезаем канталупу — и что же: она пресная и твердая как камень. Я тебе так скажу: никто не умеет выбирать канталупу, тут все ошибаются. Очевидно, нам просто не дано правильно выбрать канталупу. Герман, не в службу, а в дружбу, перестань цепляться к Лил: ведь если она не умеет выбрать канталупу — это не ее недостаток, это наш общий недостаток. Вот ты ее коришь, а лишь один процент из ста умеет выбрать канталупу, но и из них пятьдесят процентов, скорее всего, выбирают наобум.
— Видишь ли, — в голосе отца засквозила неуверенность: моя обстоятельность его озадачила, — что канталупа, канталупа — это так, мелочь… — однако больше мне на Лил не жаловался.
В пятницу вечером, когда мы с Клэр приехали в Элизабет пообедать с отцом, Лил, Ингрид, Сетом и Рут, общее внимание, вопреки ожиданиям, сосредоточилось не на буйабесе, а на госте, чье присутствие на обеде оказалось для меня сюрпризом. К моему удивлению, гость, сев вместе с нами за стол, сообщил, что уже пообедал дома с женой. Уж не пригласили ли его, как в средние века приглашали менестрелей или бродячих актеров, чтобы, пока мы едим, он занимал нас, точнее меня, своим рассказом.
Звали его Уолтер Германн, он был узником двух концлагерей, выжил и в 1947-м, владея лишь немецким, приехал в Ньюарк прямым ходом из Освенцима, всего двадцати двух лет от роду, тем не менее ухитрился раздобыть небольшой начальный капитал и купил на пару с партнером бакалейную лавчонку на Ченселлор-авеню неподалеку от моей школы. Затем купил дом, где помещалась его лавчонка, вслед за ним дом по соседству и так далее, и в конце концов в середине пятидесятых перед тем, как недвижимость в Ньюарке резко упала в цене, продал свои немалые владения и переключился на меха — вернулся к семейному делу: до войны у его семьи была в Германии меховая фирма — и неслыханно разбогател. Мой отец завел с ним знакомство в элизабетской «Y»; пока отец еще мог водить машину, он ездил туда раза три-четыре в неделю, и они играли в карты. Отец пригласил Уолтера познакомиться со мной, так как он писал книгу о том, что ему довелось пережить во время войны. Надо сказать, отец не первый раз сводил со мной жаждущих славы авторов. Хоть я и объяснял ему, что решительно ничем не могу помочь человеку, пишущему, скажем, о залогах недвижимости или фондах пенсионного страхования, это его отнюдь не останавливало; тогда он требовал, чтобы я дал ему рабочий телефон моих издателей Аарона Ашера или Дэвида Риффа, с которыми я дружил, и в обход меня связывался с ними напрямик. Несколько лет тому назад рукопись его приятеля о торговле недвижимостью, которую отец отправил Аарону, с успехом опубликовало издательство «Харпер энд Роу», где Аарон тогда работал. Отцу, как рекомендателю, вручили чек, и Аарон накормил нас обедом в манхэттенском ресторане. После этого, как впрочем и до этого, отцу не было удержу.
