— Это девиз ЦРУ, — саркастически дополнил Марко.
— Это девиз любого человека, — сказала Карин и стала говорить о видении и понимании. — Кто мы такие? Если мы это увидим и поймем, у нас есть надежда подняться на высшую ступень. Если нет, то застрянем на достигнутой. Но это не значит, что мы можем навязывать другим свою истину. Когда истина оказывается для нас чересчур болезненной, когда нам не по плечу с ней справиться, мы придумываем себе оправдание и живем с этой ложью, поэтому за ложью, в которой живет человек, мы должны разглядеть истинность выраженного в ней страдания и с уважением к нему отнестись. Нельзя забывать, однако, что ложь, в которой мы живем, не только отражает, но и порождает страдания. Мешая нам разглядеть самих себя, ложь может также помешать нам разглядеть нашего ближнего, а ему не дать разглядеть нас. Иногда не обойтись без борьбы за правду, нашу собственную правду и правду другого человека.
— Так, значит, все-таки навязывать! — вставил Андреас.
— Нет, я говорю о совместной борьбе на равных, а не о власти и насилии.
Но Андреас не сдавался:
— А как тогда насчет родителей и детей, мужчин и экономически зависимых женщин, женщин и влюбленных в них мужчин? Что тут, равноправие или власть и насилие?
Карин помотала головой:
— Всегда получаешь либо то, либо другое. Если ты не соглашаешься быть с другим человеком на равных, то, возможно, обретешь власть, но не истину.
— Если это так, то невозможно навязать другому человеку истину. Зачем же ты говоришь, что этого нельзя делать, когда это все равно невозможно?
Карин пояснила, что она имела в виду другое: истину не только невозможно никому навязать, но нельзя даже допускать таких поползновений.
— Но почему ты считаешь, что это невозможно? В истории мы постоянно можем наблюдать успешные примеры насильственного навязывания — как правильных истин, так и ложных.
Карин окончательно запуталась. Или в толковании этого стиха можно свести концы с концами только в том случае, когда под истиной подразумевается истинность слова Божия? Но не так она хотела говорить с друзьями. Да и может ли она еще так говорить? Она всегда воспринимала содержание этого евангельского стиха как светскую, аналитическую, терапевтическую мудрость и за это его любила. Она хотела завершить беседу словами о том, что насильственно навязанная истина лишена благодати. Но Андреас привел в качестве примера удачного принуждения к истине поражение Германии в 1945 году, и она отказалась от своего первоначального намерения. Она улыбнулась и сказала:
— Мне с этим не разобраться. Я люблю этот стих, он меня поддерживает. Но может быть, я его неправильно понимаю. А может быть, он неверен. Некоторые переворачивают его, напротив, в том смысле, что не истина дает нам свободу, а свобода дает истину. В таком случае существует столько же истин, сколько людей, которые свободно проживают свою жизнь. Меня эта мысль пугает, мне бы хотелось, чтобы истина была одна. Но что значит мое желание! Да и молитвенное собрание вышло так себе! Благодарю вас за то, что вы пришли, и за то, что слушали, а я напоследок только произнесу еще «Отче наш».
Затем Кристиана организовала приготовление завтрака, поручив каждому, что ему нужно сделать: сбегать за булочками, намолоть и сварить кофе, выложить ветчину на блюдо и сыр на деревянную доску, сварить яйца, накрыть на стол. Ульрих отправился в булочную и взял с собой Йорга. Дорле и Фердинанд на пару занялись приготовлением кофе. Карин, ее муж и Ильза, накрывая на стол, напевали псалмы. Андреас сварил яйца и заботливо укутал их в полотенца. Маргарета с Хеннером отправились проверять чердак и подвал. Все были рады заняться чем-то таким, что не требовало разговоров.
Но как было обойтись без разговоров? Только предельно счастливые и безнадежно несчастные обходятся без них. Едва лишь друзья уселись за стол завтракать, как Йорг поднял голову и заговорил.
— Я знаю, мы заблуждались и наделали ошибок. Мы затеяли борьбу, которую не могли довести до успешного конца, поэтому нам не следовало ее начинать. Нам следовало вступить в другую борьбу, а не в эту. Не бороться мы не могли. Наши родители приспособились и увильнули от сопротивления — мы не должны были этого повторить. Мы не имели права спокойно смотреть на то, как во Вьетнаме детей жгут напалмом, как в Африке дети умирают от голода, как у нас детей ломают в воспитательных заведениях. Как был застрелен Бенно, как было совершено покушение на Руди[75] и как едва не линчевали похожего на него журналиста. Как государство все наглее выставляет напоказ свиное рыло власти, подавляет всякое инакомыслие, все, что, с его точки зрения, представляется неудобным и лишним. Как наших товарищей еще до вынесения приговора, прежде чем они предстали перед судом, уже подвергали изоляции, избиениям, как им затыкали рот. Я знаю, что в применении насилия мы допускали ошибки. Однако сопротивление системе, основанной на насилии, не может обходиться без насилия.
Йорг все больше распалялся от собственных слов. Он так тщательно подготовил свое выступление, что сначала это было похоже на профессорскую лекцию, но по мере изложения его речь звучала все более уверенно и страстно. Остальные внимали ему смущенно: Йорг говорил так, как говорили тридцать лет назад, теперь уже никто так не говорил, и это вызывало у слушателей чувство неловкости. Сын Йорга, для которого и была в первую очередь предназначена эта речь, старательно сохранял на лице высокомерное и скучающее выражение, он не глядел на Йорга, а смотрел куда-то на стенку или в окно. Марко был весь внимание — сейчас перед ним был тот Йорг, каким он хотел его видеть.
— За террористический акт в американской казарме[76] меня ругали, в приговоре меня тоже за него осудили, но ругали такие, как вы. У нас не было возможности подложить бомбу там, где американцы совершали свои преступления, мы могли сделать это только там, где они их готовили и куда приезжали отдыхать после своих преступлений. Если в Освенциме[77] невозможно было совершить террористический акт против эсэсовцев, то следовало провести его в Берлине, где велась подготовка к уничтожению евреев, или в Альгое, куда они приезжали на отдых. Что же касается председателя… Наши адвокаты добивались, чтобы нас рассматривали как военнопленных[78] и обращались с нами как с военнопленными, но им не удалось этого добиться. Зато он понимал, что ведет с нами войну, и рассматривал себя и нас как бойцов.
Карин сочла, что речь Йорга принимает опасное направление.
— Давайте не будем…
— Я хочу сказать еще только одно. Я знаю, что заблуждался и совершал ошибки. Я не жду от вас одобрения того, что я сделал, и даже признания, что государство и общество могли бы обойтись с нами более справедливо. Я требую только уважения, которого заслуживает тот, кто все отдал ради великого дела и сполна заплатил за свои заблуждения и ошибки. Кто не продался, ни о чем не просил и ничего не получал даром. Я никогда не заключал сделок с противниками, в тюрьме не подавал прошений о послаблениях, никогда не просил пощады. Я подавал прошения только о том, что заведомо было положено. Вчера мы об этом говорили: я не все помню, многое забыл, но я за все заплатил. — Йорг обвел взглядом слушателей. — Ну, вот и всё, что я хотел вам сказать. Благодарю вас за то, что вы меня выслушали.
— Если это так тебе видится, то скажи, пожалуйста, в чем же ты, на твой собственный взгляд, заблуждался и ошибался? — спросил его сын холодным и спокойным тоном.
— В жертвах. Если борьба не приводит к победе, то жертвы оказываются напрасными.
— А если бы вы своими действиями развязали революцию в Германии или в Европе или мировую революцию, то жертвы были бы не напрасны?
— Разумеется, они были бы не напрасны, если бы наша революция привела к созданию лучшего, более справедливого мира.
— А невинные жертвы?
— Но тот дурной, несправедливый мир, в котором мы живем, тоже приносит в жертву невинных людей!
Сын посмотрел на отца, но больше ничего не сказал. Он смотрел на него с таким выражением, точно видел в нем чудовище, с которым не желал иметь ничего общего.
— Неужели ты считаешь, что гибель невинных жертв не оправдана ни при каких обстоятельствах?! Если бы можно было убить Гитлера только при условии, что вместе с ним погибнут невинные люди…
— Это исключение. А вы сделали исключение правилом. — Фердинанд обратился к сидящему рядом с ним Эберхарду: — Не передадите ли мне булочку?
Он разрезал булочку и срезал верхушку с вареного яйца.
Йорг покачал головой, но больше ничего не сказал. Эберхард передал по кругу булочки, Кристиана — блюдо с ветчиной, а Маргарета — доску с сыром. Видя, что Дорле встала и, взяв один кофейник, начала разливать кофе по чашкам, Фердинанд взял второй и тоже стал наливать кофе гостям. Завязалась беседа: о дожде, о том, что пора собираться, о возвращении домой, о том, что истина дает свободу, и о свободе, которая порождает истину, о том, как меняются времена. На этот раз первым начал Эберхард, и, хотя он прямо об этом не заявлял, все поняли, что он говорит о несовременно звучащих речах Йорга.
