— Tout a fait, monsieur.[121] Но у меня вопрос. Омар — ochon[122] — говорит, что вы американец.
— Так и есть.
— Тогда почему вы живете по соседству с ним?
— Вы когда-нибудь слышали выражение «бедный художник»?
— Я еще никогда не встречала художников. Здесь кругом одни козлы.
— Художники тоже могут быть козлами.
— Но, наверное, они интересные козлы.
После трех ракий — с перерывом на заказы двух алкашей, сидевших в углу, — Янна рассказала мне историю своей жизни. Выросла она в этом «дерьмовом arrondissement», где все пропитано турецким духом, в школе ее вечно дразнили immigres, хотя она не была иммигранткой, в семнадцать она начала работать в отцовской epicerie,[123] три года назад родители заставили ее выйти замуж за Недима («Подарок к совершеннолетию от моих чертовых предков»).
— Могло быть и хуже, конечно. По крайней мере, это бар, а не laverie.[124]
Недим оказался редким хамом:
— Я должна раздвигать ноги два раза в неделю… Отвратительно, тем более что он постоянно рыгает перед, тем как кончить…
Мы продолжали пить ракию, Янна курила сигарету за сигаретой и кашляла. Когда последние посетители, шатаясь, вышли из бара, она обвела взглядом помещение — грязные стаканы, переполненные пепельницы, заляпанные столы — и содрогнулась.
— Вот, — сказала она, — итог всей моей жизни.
— Мне пора, — сказал я.
— Еще нет, — возразила Янна, подошла к входной двери и заперла ее. Торопливо опустив внутренние жалюзи, она улыбнулась мне пьяной улыбкой, взяла меня за руку потянула со стула. Потом направила мою руку в свои petiti cidotte.[125] Когда мой указательный палец коснулся ее промежности, там сразу стало влажно. Турчанка, издав короткий стон, схватила мою голову и просунула язык к самом горлу. Мой палец глубже погружался в ее лоно. Прокуренный, смоченный ракией рот Янны по вкусу был… ну, так и был: прокуренным и пахнущим ракией. Пьяный дебил с твердым пенисом явно брал верх. Но прежде чем я успел осознать это, мы оказались в задней комнате с кушеткой и умывальником в ржавых пятнах (ничтожные детали, которые почему-то замечаешь в пьяном угаре). Янна расстегнула мне джинсы, я стянул с нее трусы… Полураздетые, мы рухнули на кушетку, и на меня пахнуло влажной вонью серой простыни, накрывавшей матрас. Кушетка заскрипели под тяжестью нашего общего веса; я заколебался, перед тем как войти в нее, но она прошептала:
— Безопасно.
Темперамента ей было не занимать: в порыве страсти она рвала на мне волосы, впивалась в мои ягодицы ногтями и кричала так, что, должно быть, разбудила два соседних arrondissements, пока кончила. Испытав оргазм, она больно прикусила мне язык и не отпускала до тех пор, я не изверг в нее весь запас семени.
— Теперь я должна прибраться, — сказала она, поднимаясь.
Я натянул джинсы и сплюнул кровь в раковину. Турчанка поспешно выпроводила меня на улицу, даже не попрощавшись. Опустились наружные ставни. Я прошел несколько шагов, потом прислонился к стене, пытаясь справиться с сердцебиением. Но мой мозг все еще был сбит с толку алкоголем. Изо рта текла кровь, язык ныл от дикой боли.
Приковыляв домой, я бросился к умывальнику и стал полоскать рот соленой водой, периодически сплевывая кровь. Потом разделся, принял сразу три таблетки ибупрофена и зопиклон. Химия сделала свое дело, но когда я очнулся в два пополудни, то обнаружил, что не могу говорить.
Это открытие мне помогли сделать громкие удары в дверь, разбудившие меня в то утро вместо привычного будильника. Когда я выбрался из постели, мой язык коснулся пергаментного нёба и тут же отскочил в агонии. Я подошел к зеркальцу, висевшему над кухонной раковиной, и открыл рот. Язык приобрел сине-черный оттенок и был раздут до неимоверности.
В дверь колотили с прежней силой. Я открыл. На пороге стоял Омар — в грязной футболке и трусах на шнурке со свежими пятнами мочи на причинном месте. Первое, что изрек его мерзкий рот, было:
— С тебя тысяча евро.
— Что? — произнес я, и звук получился таким, будто во рту была вата.
— Ты отдаешь мне сегодня же тысячу евро. Иначе ты покойник.
— Не понимаю, — сказал я, хотя предложение получилось смазанным. Что-то вроде: jenecomprendpas.[126]
— Что это ты еле говоришь?
— Простудился.
— Врешь. Она укусила тебя, да?
Я окончательно проснулся и испугался.
— Не понимаю, о чем ты…
— Видел тебя сегодня утром. Очень рано. Ты выходил из бара.
— Я не был в баре…
— Бар закрыли. Потом открыли. Она выглядывает, озирается по сторонам. Путь свободен. Ты выходишь. Ставни опускаются. Вот ты и попался.
— Это был не я.
— Вранье. Я иду по улице. Вижу, как она открывает дверь. Когда она нервно оглядывается, я ныряю в подворотню. Прячусь. Вижу тебя. Теперь я все скажу Недиму — он вернется на следующей неделе, — что ты трахал его жену. Как тебе это понравится, американец? Недим отрежет тебе яйца. Если только ты не заплатишь мне за молчание.
Я захлопнул дверь перед его носом. Он забарабанил с новой силой.
— Ты заплатишь мне тысячу евро к концу недели, иначе распрощаешься с яйцами. Не советую дурить меня!
Бывают в жизни моменты, когда ты чувствуешь, что летишь в пропасть. И все из-за того, что допустил столь свойственную мужскому полу ошибку: думал не головой, а членом…
Я заставил себя принять душ, одеться и выйти на улицу — надо было забрать конверт. Борода встретил меня сердитым взглядом — неужели и он наслышан о том, что произошло? Язык нестерпимо болел, в животе урчало. Подозревая, что после ночных возлияний с твердой пищей будут проблемы, я ограничился унылым шоколадно-молочным коктейлем в «Макдоналдсе» у Восточного вокзала. В три часа дождливого дня в зале были лишь пассажиры, торопившиеся перекусить перед отправкой поезда. Обычно в «Макдоналдсе» столовались иммигранты — выходцы из Африки и Ближнего Востока, — они видели в забегаловке источник дешевой пищи. Иногда я ощущал странную солидарность с ними. Некоторые из них жили в Париже с рождения и все-таки были для него чужими. Их презирали все, кто стоял хотя бы на одну ступеньку выше.
Конечно, я стремился к другой парижской жизни — где были бы красивая квартира, интеллектуальная (и в то же время шикарная) подруга, желательно из киноманов; где обедают в хороших ресторанах; выпивают в кафе «Флора» (и не бесятся из-за заоблачных цен, что там дерут); где можно вкусить хотя бы глоток литературной славы и сопутствующих ей благ, вроде приглашений в salons du livre[127] и заказов на обзорные статьи для «Либераcьен» или «Лир». Но в реальности я был самым настоящим лузером — и к тому же еще трусоватым, поскольку никак не мог отделаться от мысли, насколько серьезны намерения Омара заложить меня мужу барменши.
Паникуя, я уже придумал с десяток сценариев, и все вертелись вокруг болезней, передающихся половым путем, а также тяжелых увечий, причиненных бандой разгневанных турецких джентльменов.
А если я все-таки отдам Омару тысячу евро, что тогда? Платить шантажисту — гиблое дело, тем более при нулевой гарантии прекращения угроз. Насмотревшись боевиков и полицейских детективов, я знал, что это лишь запустит активную кампанию по запугиванию жертвы. Омар, со свойственной ему тупостью, видно, решил, что ловко загнал меня в угол и теперь можно доить сколько угодно, пока во мне живет страх.
Вывод только один: мне нельзя сдаваться и уступать этому болвану. Но вот как остановить его, я пока не знал.
Маргит — вот кто мог дать дельный совет. Но Маргит… Как рассказать ей об этом?.. Я с ужасом думал о предстоящей через два дня встрече. Вряд ли за это время заживут царапины на заднице, оставленные остро отточенными коготками Янны. Про язык я уже не говорю…
Борясь с собой, я все-таки совершил единством разумный поступок: сходил в медицинскую клинику на бульваре Страсбург, где принимали без записи. Дежурный врач оказался коренастым крепышом лет пятидесяти пяти, с редеющими волосами и безразличным выражением лица профессионала, которого уже ничем не удивишь. Однако внешний вид моего языка произвел на него впечатление.
— Как это случилось?
Я рассказал.
— Qa arrive.[128] — Он пожал плечами и объяснил, что вряд ли поможет в лечении. — Продолжайте полоскать рот соленой водой, чтобы поддерживать рану чистой. Вообще-то, все должно зажить само собой. Через неделю опухоль спадет. Я бы еще посоветовал вашей petite amie,[129] в следующий раз, когда вы будете заниматься любовью, не демонстрировала свою страсть в столь агрессивной манере.
