— А ты не сказал, Рой?
— Я вешаю трубку. Она уже здесь.
Днем он позвонил и сообщил, что останется дома до понедельника, так что ей лучше поехать автобусом в воскресенье вечером.
— Я говорю из автомата, Люси. Меня послали к мистеру Бранну, взять чего-то там для отца. Так что я спешу…
— Рой, немедленно объясни мне, что все это значит.
— Я постараюсь уладить тут кое-что, понимаешь?
— Рой, я ничего не хочу слушать. Мне необходимо сейчас же с тобой увидеться!
— Я кладу трубку, Люси.
— Погоди!
— Нет, мне нужно идти! Извини. До свиданья.
— Если ты так поступишь, я тут же еду к тебе домой. Ты слышишь меня?
Но Рой уже положил трубку.
Она позвонила Элинор.
— Элли, это Люси. Мне нужно повидаться с тобой.
— А что такое?
— Значит, и ты тоже?
— Что „тоже“, Люси?
— Элли, помнишь, когда-то тебе нужно было поделиться со мной, а теперь это нужно мне. Я должна знать, что тут происходит. Я еду.
— Сейчас? Люси, лучше не надо, я хочу сказать — лучше не сейчас.
— Ты что, не одна дома?
— Нет, но они все словно с ума посходили.
— Из-за чего?
— Ну, Рой сказал, что ты хочешь выйти за него замуж.
— А он не сказал, что это он хочет на мне жениться?
— Ну да… Что-то вроде. Будто бы и он об этом подумывает… Но, Люси, им кажется, что ты хочешь заставить его. Ой, кто-то подъехал к дому. Разъездились тут — все утро туда, сюда и обратно. Люси?
— Да?
— А это правда?
— Что правда?
— Ты заставляешь его?
— Нет.
— Тогда зачем тебе все это?
— Затем, что мы оба этого хотим.
— И ты тоже?
— Да.
— Но…
— Что но, Элинор?
— Ну… ты еще такая молодая. Мы все молодые. Я хочу сказать, это такая неожиданность. Просто не знаю, что тут сказать, ей-богу.
— Потому что ты кретинка, Элли. Зануда, набитая дура, да еще ко всему и эгоистка.
Под вечер она села в автобус и уехала в Форт Кин. На дверях „Бастилии“ висела цепочка, и Люси сильно промерзла, пока ей удалось найти сторожа. Тот отвел ее в корпус № 3, посадил на стул, вынул очки и принялся просматривать списки. Она смотрела на нескончаемый ряд имен и вдруг подумала: „Бежать отсюда. Навсегда. Никто меня не отыщет!“
Оказавшись в своей комнате, она стала бить кулаками по подушке, по спинке кровати, по стене. Это ужасно. Невыносимо. Все студентки в Америке сейчас дома, веселятся с родными и друзьями. Да и ее умоляли остаться — и мать, и дедушка, и даже отец. Говорили, что их просто ошеломила такая новость. Ведь все произошло так неожиданно. Ну, разве не так? — умоляли они через дверь. Они постараются свыкнуться с этой мыслью, если только Люси не сбежит от них в Форт Кин, как убежала вот сейчас к себе наверх. Вполне понятно, сперва они были попросту ошарашены, можно сказать, потеряли голову. Ведь как-никак это ее первый семестр в колледже, она об этом столько мечтала. Но, уж наверное, Люси знает, что делает, раз это окончательное решение. Может быть, она все же останется до понедельника? Разве они ее останавливали три года назад, когда Люси собиралась перейти в католичество? Нет, она заявила, что это очень серьезно, и они не стали ей препятствовать. А когда Люси передумала, она приняла и это решение самостоятельно, никто на нее не давил. То же самое и с оркестром. И тут она никого не спрашивала. Они относились к ее увлечению с пониманием и уважением, пока Люси сама в конце концов не решила бросить оркестр.
Конечно, им и в голову не приходит сравнивать увлечение барабаном и выбор мужа, с которым делишь всю жизнь, но от этого их позиция не меняется: если она хочет играть на барабане, а не заниматься фортепиано (которое, напомнили они, Люси забросила в десять лет, тоже ни с кем не советуясь) или там аккордеоном (компромиссное предложение папы Уилла), пусть поступает по-своему, они ей мешать не станут… У них дома не диктатура. У них демократия: каждый имеет свое мнение, и его только уважают за это. „Я могу быть не согласен с вами, — говорил папа Уилл из-за двери, — но всегда и везде я буду бороться насмерть за ваше право иметь собственное мнение“. Так, может быть, она все-таки передумает и не станет торопиться в колледж, где сейчас никого нет? Почему бы ей не остаться и не переговорить обо всем? А кроме того, бабушка чего только не наготовила для нее, целую неделю трудилась. „Не для меня, а для праздника“, — отозвалась Люси. „Ну ладно, голубушка, какая ж тут разница, если подумать. Ведь ты впервые приехала из колледжа надолго, и мы все понимаем… Люси? Ты слушаешь меня?“
И чего вдруг отец повел себя так, словно для него все это — неописуемая трагедия? Она как-то не привыкла, чтобы он близко, чуть ли не до слез, принимал к сердцу ее жертвы, обиды и страдания? Она терпеть по может притворства. И потом, кто говорит о том, что Люси бросит колледж? Он бегал по дому и вопил: „Я так хотел, чтобы она училась!“ Откуда он взял, что она не хочет? Люси всего-то и сказала, что собирается замуж за Роя… А может быть, они сами догадались об истинной причине? Вдруг они поверили ей, лишь бы не слышать унизительной правды? Люси схватила учебник французского и швырнула через всю комнату. „Ничего не знают, — выкрикнула она, — а еще лезут со своими разрешениями!“
Если бы только они сказали: „Нет. Нет, Люси, не смей этого делать. Все. Мы запрещаем тебе. Кончено“. Но, как видно, ни у кого из них не хватало ни твердости, пи упорства, чтобы противодействовать ей. Она давно восстала против них, эта борьба длилась всю ее юность, и она победила. Теперь с этим покончено. Она может делать все, что только захочет, — даже выйти замуж за человека, которого в душе презирает.
Когда в понедельник вечером Рой вернулся в Форт Кин и зажег свет у себя в комнате, первым делом он увидел Люси, сидевшую у окна.
— Ты что это здесь делаешь? — вскрикнул он, роняя чемодан. — И занавески не задернуты!
— Что ж, задёрни их, Рой.
Он мигом опустил занавески.
— Как ты сюда попала?
— Как обычно, Рой. На всех четырех через подоконник.
— А она дома?
— Кто?
— Хозяйка! — прошептал он и тут же выскользнул в холл.
Она слышала, как он насвистывает, поднимаясь в ванную: „Твой, вздох как песня, а голос — скрипка, и это волшебство…“ Потом в туалете наверху зашумела вода, и Рой снова проскользнул в комнату.
— Ее нет, — сообщил он, прикрывая дверь. — Но, пожалуй, все же лучше выключить свет.
— Чтобы не смотреть мне в глаза?
— Чтобы она нас не накрыла, когда вернется. Она вот-вот придет. Так что стряслось?
Она поднялась со стула и обхватила руками живот.
— Угадай!
— Тсс-с-с…
— Ее же нет.
— Но она сейчас придет. Мы всегда выключали свет, Люси.
— Я хочу говорить с тобой и смотреть тебе в глаза. Не по телефону, Рой, когда ты можешь…
— Ладно… Но ты уж извини, а свет все-таки придется выключить. Так что давай-ка.
— Но мы поженимся или нет? Скажи, я ведь должна знать, что делать дальше, к кому идти и что вообще…
— Ну ладно, в конце-то концов ты, может, разрешишь мне хотя бы снять пиджак?
— Рой, да или нет?
— Слушай, ну как я могу сказать „да“ или „нет“, когда тут так просто не ответишь.
— Нет, на такие вопросы именно так и отвечают.
— Может, поговорим поспокойнее? Я ведь два часа просидел за рулем.
Когда он стал вешать пиджак в шкаф, она подошла сзади и дотянулась на цыпочках до его уха, которое было почти на фут выше ее:
— Да или нет, Рой?
Он отшатнулся.
— Во-первых, сейчас я выключу свет. Осторожность не помешает. Когда я снимал эту комнату, то уговаривался не приводить сюда девушек.
— Ну, меня-то ты водил. И не раз.
— Она ведь не знает. Ох, черт побери. Ладно, тушим, — и не слушая больше возражений, он выключил свет.
— Наконец-то ты не видишь меня, Рой. Теперь расскажи, как ты провел праздники, пока я сидела здесь в пустом общежитии одна-одинешенька целых два дня?
— Во-первых, я не просил тебя возвращаться в общежитие, когда там никого нет. А во-вторых, я все же присяду, если не возражаешь. Да почему бы и тебе не сесть?
— Ничего, я постою.
— В темноте?
— Да.
— Тсс…
— Ну, я слушаю, — сказала она.
— Дай мне сесть как следует… Ну вот, порядок.
— Так что?
— Мне удалось их уговорить, но не совсем.
— Дальше.
— Да ты сядешь в конце концов или нет?
— Не все ли равно? Ты ведь меня так и так не видишь.
— Очень даже вижу, как ты висишь надо мной. Ну сядь же. Пожалуйста.
Она прождала его почти час. И ей больше всего хотелось не сидеть тут, а лечь спать. Люси опустилась на край постели и закрыла глаза. „Пойти к мистеру Валерио“. „Скрыться, сбежать“. Какой в этом смысл? Единственный человек, которого она хотела бы сейчас видеть, — отец Дамрош. Но что он может сделать? Ничего — и в этом вся его беда. Помощи от него столько же, как от святой Терезы или Иисуса Христа. А на вид он такой сильный, и всегда так внимательно выслушает, и говорит такие прекрасные слова… Но ей не слова нужны. А дела.
