Выходя из-за кулис, она обычно сразу же попадала в луч софитов. Яркий свет должен был ослепить ее, так задумал постановщик, и так происходило каждый вечер. Но здесь, в Хальмстаде, светотехники допустили ошибку, она вышла на сцену, а софиты по-прежнему освещали музыкантов и не ослепили ее. И за одну-две секунды она успела оглядеться по сторонам.
Увидела публику, и себя, и гигантский мамин портрет, и вечерний сумрак, и кролика. В общем-то ничего особенного, просто раньше она никогда этого не видела. И оттого не смогла петь.
Разве это объяснение? Я так и сказал:
— Звучит не слишком убедительно.
— Да не все ли равно, — сказала Паула. — Когда что-то случается, ни одно объяснение не бывает вполне убедительным.
— Ты должна постараться, — сказал я, отхлебнув щедрый глоток водки. — Если ты не разъяснишь мне все как следует, я не смогу тебе помочь.
— Ты правда хочешь мне помочь?
— Конечно. Кто же еще тебе поможет?
— Я думала о дяде Эрланде, — сказала она. — И о тебе, как ты сидишь в моей гримерке, зажмурив глаза и зажав ладонями уши.
— Да, так оно и было.
— Что-то во мне сломалось, — сказала Паула.
— Я слышал, иной раз такое бывает. Но мне это непонятно.
— Ну, просто что-то внутри сломалось. Я прямо-таки услышала треск.
— Не понимаю, как у нас внутри что-то может сломаться. Не так мы устроены.
— Помнишь бельевые веревки, на которых мы висли, пока они не рвались? Вот примерно так.
— Нет, — сказал я, — не помню. А почему ты думала о дяде Эрланде?
В одной из дорожных сумок Паулы нашелся кусок салями. Мы его поделили. Жуя колбасу, стояли у окна и пытались разглядеть море.
А потом Паула рассказала, почему думала о дяде Эрланде и как ей представлялось то, что с ним произошло.
— По-моему, это сделала я, — сказала она.
— Что «это»?
— Убила дядю Эрланда.
— Он сам себя убил. Выпрыгнул из окна. У тебя на глазах, ты же сама говорила.
— Я выбросила его, — сказала Паула. — По-моему, мы стояли друг против друга, тут оно и случилось, я дважды применила захват, и он исчез.
— Нет, ты бы не смогла, — возразил я. — Ты слишком маленькая и легкая. Да и повода у тебя никакого не было.
— Я брала уроки самообороны, — сказала Паула. — Целых полгода, по нескольку раз в неделю. Дядя Эрланд так распорядился.
— Да, конечно. Самооборона. Но это же совсем другое.
Салями у нас кончилась. Водки осталось на донышке.
— Подобные фантазии опасны, — продолжал я. — Ведь чувство вины одолевает нас постоянно. И способно нафантазировать что угодно.
— С чего бы мне испытывать чувство вины? — спросила Паула.
— Человек воображает себе то одно, то другое. Закапывается в самобичевания. И в конце концов все фантазии обрастают плотью, становятся реальностью.
— Я никогда не нуждалась в фантазиях, — сказала Паула. — Все было само по себе вполне убедительно.
Он решил поговорить с ней. В кои-то веки. И все объяснить. Она пришла в недоумение, ведь он и так всегда разговаривал с нею сколько хотел. А он стал прямо перед ней, со слезами на глазах, и сказал, что она единственный человек на свете, который вправду что-то для него значит. Отныне он все свои силы будет отдавать ей одной, до всего прочего ему больше нет дела. Конечно, он, как говорится, создал ее, но, когда затеял эту историю, даже помыслить себе не мог, каких невероятных высот она достигнет. Она стала ему как дочь, более того, он готов стать ей сразу и отцом, и матерью. Отныне их роли переменятся, сила и подлинность ее искусства покорили его, он выполнит любую ее просьбу, будет безропотно служить ей в меру своих возможностей.
«Дядя Эрланд, дорогой, — сказала она, — если б не ты, меня бы вообще не было, никакой Паулы не существовало бы, если б ты обо мне не позаботился».
И она проникновенно заглянула ему в глаза, протянула к нему руки.
— Можешь показать, что, по-твоему, было дальше? — спросил я и стал прямо перед ней.
Что случилось затем, я точно не помню.
Когда я пришел в себя, оказалось, что лежу я на полу, вмазавшись головой в ночной столик, спину ломит, колени и ступни болят. Протез отстегнулся и отлетел под кровать, я сразу смекнул, он ведь вправду стал частью моего тела. Паула стояла возле своего кресла, держала в руке мой ботинок и пыталась прочесть на подметке название фирмы.
Немного погодя я кое-как поднялся на ноги. Паула помогла мне пристегнуть протез, в одиночку я с ним не совладал. Мы сели и поделили между собой последний глоток водки.
— Вот видишь, — сказал я. — Не могла ты этого сделать. От такого броска он бы на улицу не вылетел, врубился бы в стену. Ты ведь не целилась и не смогла бы попасть в окно.
— Да, — кивнула она. — Я тоже об этом думала.
— И вообще, разве ты решилась бы на такое? Без него тебе не справиться.
— Это верно, — сказала Паула.
— И ты не стояла бы себе спокойно и не читала бы на подошве надпись «Аристократ».
— Да, пожалуй.
— Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы фантазии набирали такую ужасную силу. Нужно всегда держать их под контролем. Коли дашь фантазиям одержать верх, поддельное и настоящее сольются в одно, и ты окажешься совершенно беспомощным.
— Да, — сказала Паула.
— Тебе надо снять грим, — заметил я.
Лицо у нее по-прежнему было накрашено для сцены, мы оба как-то забыли об этом, и выглядела она как кукла. Фарфоровая или пластмассовая. Понадобилось минимум полчаса, чтобы дочиста все отмыть и оттереть, и, когда она вышла из ванной, от нее пахло лосьонами. Зато она вновь стала собой. В последний раз избавилась от маски. Думаю, она это сознавала.
Не помню, спали ли мы вообще той ночью, мы сидели, дремали, болтали, убивая время. На рассвете я по телефону заказал машину, которая отвезет нас в Стокгольм. А еще позвонил Паулину доктору, пластическому хирургу.
— Пауле требуется медицинское заключение, — сказал я, — так как шесть оставшихся концертов необходимо отменить… Нет-нет, она в полном порядке, просто устала, переутомилась и охрипла, ужасно охрипла… Да-да, конечно, я передам, что ты по ней соскучился.
Он обещал подготовить заключение и разослать копии организаторам, адреса я ему сообщил. Музыкантам я черкнул несколько прощальных строк, за подписью Паулы, и вручил записку портье, чтоб передал им: мол, турне закончилось, все было прекрасно, она их любит, «Паула мьюзик» выплатит им гонорар согласно договору; целую, обнимаю и все такое. Гримерный ящик Паулы я тоже отдал портье и велел сжечь. Позвонил я и в Шведское телеграфное бюро, сказал, что у Паулы разболелось горло, ничего страшного, ей нужно немного отдохнуть, вскоре она вернется.
Перед отъездом мы заглянули к телохранителю. Он не спал, лежал, смотрел в потолок и по-прежнему дрожал. Мы спросили, не хочет ли он поехать с нами, места в машине достаточно. Но он только помотал головой: дескать, не рискнет, лучше попробует днем сесть на поезд. Паула наклонилась, расцеловала его в лоб и в обе щеки. Я этого не понял. Не знал ведь, насколько они были дружны. Если можно так выразиться.
Мы думали, сейчас, в половине шестого утра, нас едва ли кто увидит и едва ли кому-то будет до нас дело. Спустились в холл, вместе со своим багажом, и ждали машину.
Тут к нам подошла молоденькая девчушка, лет шестнадцати, не больше, она караулила нас, спрятавшись за колонной. Лицо в царапинах, перепачкано кровью, один глаз заплыл, одежда в лохмотьях, в руках небольшой узелок.
— Ты потрясающая, — сказала она Пауле. — В жизни не видала ничего грандиознее.
— Спасибо, — сказала Паула.
А девчушка развернула узелок. Там оказался кролик.
Потом она рассказала, как спасла беднягу. Она стояла у самой сцены и, когда начался тарарам, вскарабкалась кому-то на плечи и зубами кое-как сумела перегрызть кроликов шнурок. Спрятала зверька за пазуху и стала пробиваться к выходу, иной раз ползком, несколько раз ее вообще сбивали с ног, едва не затоптали. Но все-таки она сумела выбраться, наверно лишь через час-другой, в самом деле рискуя жизнью. Но кролик уцелел. Слава Богу.
И девчушка протянула кролика Пауле, руки у нее тоже были в крови и ссадинах, но она смеялась от радости и гордости. Да, любовь и доброта все-таки существуют.
После этого девчушка убежала.
А мы вспомнили про других кроликов, которые сидели в клетке, где-то в подвале. Я сказал портье, чтобы их отдали на кухню.
Когда к стеклянному подъезду подкатила машина, откуда ни возьмись, вынырнул фотограф. Фотографы способны появиться когда угодно и где угодно. Мы не успели спрятаться, он сфотографировал Паулу, в последний раз, вернее, не только Паулу, нас обоих. Сложенная «Мадонна» прислонена к моему колену, вокруг на полу вещи Паулы, вид у нас усталый и безучастный. Перед нами, на моей дорожной сумке, стоит черный ларец. А кролик в полной безопасности сидит в объятиях моего протеза.
