Между тем от моих ворочаний она проснулась, приподнялась на локте и дурашливо сказала:
– Здлясте! Мы теперь в сознании или еще нет?
– В сознании.
– Ну и хорошо, – она снова легла и обняла меня. – А как меня зовут?
Я мучительно напряг память, но ее имени там не было.
– Забыл! – сказала она укоризненно. – Так вот, Юрочка, я Галя, а вовсе не Наташа. Запомнишь?
Мне было очень стыдно. Она, видимо, почувствовала это и прошептала ласково:
– Ну ничего. Теперь мы познакомились уже трезвыми. Теперь мы путать не будем. Просто ты еще маленький, а водку пил как большой. Вот и все. И не надо огорчаться.
В голосе ее было что-то материнское. Ее тон поразил меня: вот ведь я оказался ей нужен, она мне все простила, пошла со мной, хотя видела, что я пьян. И возникло во мне ответное теплое чувство.
Так началось в моей жизни то, что обычно называют словом «роман». Галя открыла для меня совершенно новый тип женщины, о существовании которого я раньше и не подозревал. Позднее я придумал ему название – «женщины, потерявшие иллюзии». Это не в осуждение, просто констатация факта. Осуждать же их мне кажется великой несправедливостью. Ибо развратом и грязью от них не пахнет. И наше легкое сближение вовсе не означало, что Галя любого готова принять в широкую свою постель. Были у нее и стойкость своя, и чистота. Одного ей не было дано – счастья. Биография ее была обычной. Раннее замужество. Потом развод. Любовь до потери сознания, измена. И вот тридцать. Впереди особо радужных перспектив нет, и женский век короткий. Что же остается? Верить интуиции и не пропускать радости. Встретила кого-то, почувствовала – он твой. Не на век – сегодня, завтра, послезавтра, сколько выйдет. А прошло – распрощается. За что же судить? Женщина живет чувством, и не ее вина, если не вышло так, что всю жизнь будет один – любимый. Она сама только этого бы и хотела. Она такой верной женой могла бы стать! Но если этого нет – не лезть же в петлю, не идти в монастырь. Вот только в каком смысле потеря иллюзий. Зато полное бескорыстие, никаких претензий, желаний заморочить голову, окрутить, чем-то попользоваться. Здесь чистота стерильная, как поется в незатейливой песенке: «Люби, покамест любится, встречай, пока встречается». И нерастраченный запас нежности, заботливости, который при одинокой жизни просто некому отдать и который давит до боли.
Я тоже был потерявшим иллюзии. И потому, когда через полгода мы расстались с Галей, расстались легко и безболезненно, просто почувствовав, что порвались те немногие ниточки, которые соединяли нас, – я искал именно таких женщин. Я научился чутьем распознавать их. И находил их всюду – в компаниях, в метро, на разных вечерах. Ими и заполнялось то, что Пушкин назвал «донжуанским списком». Впрочем, он и поныне невелик, да и мои «романы» мало похожи на похождения страстного кабальеро.
Маркин, раб Гермеса, из вежливости обождав три дня, сам явился ко мне за благодарностью. После нескольких словесных эскапад Николай прямо попросил отдать ему мою отброшенную работу. Он был весьма разочарован, когда узнал, что хоть темы и близки, но если он будет попросту сдувать, то ничего не выйдет. Однако я успокоил его, пообещав помочь в выборе направления, да и в решении некоторых сходных задач. Поначалу он воспринял мое обещание слишком буквально и стал заявляться ко мне чуть ли не каждый день, причем чувствовалось, что между визитами он не слишком утомлял свой мозг математикой. Мне пришлось усовестить его, объяснив, что так я сам не добью диплома. И постепенно Николай стал вкалывать без дураков. К моему удивлению, он так работал впервые, зато увлекся темой по-настоящему. Незадолго до защиты он сказал мне:
– Слушай, а интересным штучкам нас, оказывается, учили. Заметил бы раньше – пожалуй, так не филонил.
В тех пределах, какие позволяла его тема, Маркин выдал вполне приличную продукцию и свой «хор» получил за дело.
После защиты Маркин торжественно заявил мне, что теперь бог его не Гермес, а Интеграл, и поскольку я один из пророков этого бога, то он хотел бы обязательно работать вместе со мной. И мы распределились в один институт.
Про Наташу примерно с год после того, как мы расстались, я ничего не слышал, может, не знал бы и дольше, если б не одна случайная встреча. Я возвращался с работы, когда в метро, на переходе, меня окликнула какая-то женщина. Была она модно одета, весьма хороша собой и на правой руке ее сияло толстенное обручальное кольцо.
– Простите, – сказал я, – не узнаю.
– Ну даешь! – воскликнула она. – Вспомни Углич.
Это была Наташина подруга Люба. Скороговоркой, взахлеб, она рассказала мне, что три месяца назад вышла замуж.
– Ох, Юра, какая же я счастливая! Тогда вам с Наташкой так завидовала, аж ревела однажды. А теперь вот сама летаю.
Потом долго говорила про мужа, преподавателя с их же факультета, какой он красивый, и добрый, и щедрый.
– Я с ним расцвела прямо. Раньше считала себя так, средней паршивости. А теперь, говорят, – ничего баба. Как ты считаешь?
Я поторопился согласиться. Мне очень хотелось спросить ее про Наташу, да как-то язык не поворачивался. Но Люба сама заговорила о ней.
– Господи, какая же я бессовестная! Совсем от своего счастья эгоисткой стала. Ох, Юра, как обидно, что у вас все так вышло. Такая парочка была – загляденье. А вот не судьба. Ты ее мужа-то видел?
– Нет, – соврал я.
А та встреча в соснячке встала перед глазами, будто вчера только было. И так же смутно стало сразу на душе.
– Не мужик – моль какая-то. Что в нем Наташа нашла? А ведь всю жизнь из-за него перекроила. Ты не знаешь?
– Нет.
– Она же из Москвы уехала. Как расписались, на заочный перешла и уехала. Не хотелось ей. Да и отделение пришлось сменить. Классическое на германское. Чтоб легче было.
Я вспомнил, как гордилась Наташа тем, что будет знать древние языки, как читала мне Гомера, и только плечами пожал. Странные же метаморфозы случаются с людьми. А Люба тем временем обрушивала на меня новый поток информации.
– Очень ей, говорю, не хотелось. Она его так уговаривала в Москву перебраться! Но он ни в какую. Он-то сам геолог, в Норильске работает. Уперся и все. Мол, деньги там большие, да и должность такую здесь не получишь. Ну вот, теперь она только на сессии и приезжает. Я ее летом видела. Замученная она какая-то, нерадостная, Юра, ей-богу! Он ее в коллекторы определил, а ей это совсем не по нутру. Хотела в школу пойти работать, да там учителей хватает, она, к тому же, еще без диплома. Ребенка она хотела – он против. Надо, говорит, года три, чтоб чувства свои проверить, чего спешить. А чувства, я так считаю, надо проверять до женитьбы. Верно, Юра?
– Не знаю.
Теперь мне хотелось скорее уйти и не слышать больше про Наташу. Надо же было все снова растравить! Люба, видимо, сама догадалась про это, посмотрела на свои золотые часики и всплеснула руками:
– Ох, затрепалась! А мой ненаглядный ужин скоро потребует. Ну, счастливо, Юра. Пусть у тебя все будет хорошо. Очень тебе желаю.
Она застучала каблучками. Я шел медленно, сразу навалилась такая усталость, будто целый день мешки таскал. О том, как мы расстались с Наташей, вспоминать не хотелось. А когда вставал в памяти Углич, потеря чувствовалась так остро, будто совсем свежая. Жалко было себя и Наташу. Я знал, что не создана она для того, чтобы быть коллектором при каком-то геологе. Знал, что она сама по себе человек. Обидно было, почему так неразумно распорядился случай ее жизнью, да и моей тоже.
И долго еще не шел из головы разговор с Любой. Впрочем, если быть до конца честным, то надо признаться, что о Наташе я никогда не забывал. Жил, работал, ходил к своим женщинам, потерявшим иллюзии, а потом, как бы мысленно обращался к ней: «Вот видишь, я теперь такой. Как тебе это нравится?»
Слух о раннем отходе из Углича подтвердился. Начальство рассчитывало за двое суток сделать рывок и добраться до Шексны. Тогда мы могли пройти к Архангельску не Волго-Балтом, а коротким путем – Шексна – Сухона – Северная Двина. Главное, было побыстрее проскочить по Сухоне, пока она еще несет остатки паводка и не обнажились опасные жарким летом перекаты.
Нас разбудили в половине шестого. Я сразу бросился в Корожечну, надеясь, что это поможет отогнать сон. Но еще и сотни метров не отплыл, как повариха закричала с кормы:
– Вертайся скорее. Позавтракать не успеешь, снимаемся.
Ели наспех. Впрочем, из-за раннего подъема все жаловались, что и есть не хочется. Старпом и вовсе на завтрак не явился. Черный, опухший, с синяками в подглазьях, с ободранной щекой, он мотался по палубе, не находя себе места. Чувствовалось, что одно только у него желание – опохмелиться. Но на это нечего было рассчитывать. Предстоял многочасовой переход.
После завтрака, отозвав Герку, старпом спросил:
– Ты после бритья одеколонишься?
– Ага.
– Пузырек, небось, только почал?
