Переплетя пальцы на затылке, Клара любуется Большой Медведицей, опасно балансирующей аккурат над печной трубой соседнего дома. Многие звезды, которые мы наблюдаем, говорит она, уже тысячи лет мертвы, а их свет по-прежнему разносится по вселенной.
Да, говорю, а когда умрем мы сами, наши образы тоже будут носиться по вселенной не одну тысячу лет и еще успеют полюбоваться нами, остающимися внизу.
Вот и прекрасно, говорит Клара, тогда давай еще немного полежим и законсервируемся в расчете на вечность.
Я подливаю вина в бокалы.
Тебе знакома мысль, говорю, о том, какое это сумасшествие — работать во благо людей, оставаясь человеком, а значит, одним из них и хотя бы поэтому прекрасно осознавая, как мало они этого заслуживают? И какой бессмыслицей оборачивается поэтому любая деятельность во благо? Иногда мне кажется, что христиане со своей инструкцией «Возлюби ближнего своего!» всего лишь прагматики. Вот только уточнение «как самого себя» им следовало бы опустить. Понимаешь?
Да нет, говорит. Пожалуй, нет.
Нечего мне было и спрашивать, говорю. Твой опыт похож на кулечек с орехами. Лезешь в него за орехом и думаешь: а может, хоть этот не окажется пустым. И зря думаешь: они там все пустые.
Я не пустая, говорит Клара, я вогнутая. Ты смотришься в меня и кажешься себе куда больше и сильнее, чем ты есть в действительности.
А каков я в действительности, спрашиваю.
Несчастная задница, отвечает, которая долгими неделями только того и ждет, чтобы в нее вставили затычку.
Задница, говорю, хотя бы вещь зримая и осязаемая, она состоит не из одного только прохода, который можно заткнуть или оставить открытым. А вот при взгляде на тебя поневоле вспоминается пустота в проходе.
Оставаясь в лежачем положении, пожимает плечами.
Вот уж на что, говорит, мне совершенно наплевать.
Это нечто вроде сна, хотя глаза открыты и чувства начеку. Луна круглая и пятнистая, как грязная тарелка. Клара вытаскивает лапшу из кастрюли и раскладывает на цементном полу по размеру. Управившись с этим, подсаживается на корточках ко мне и вытирает воняющие чесноком пальцы о мою футболку. Я понимаю, что это задумано как ласка. И вот она подлегла ко мне так близко, что я чувствую ее дыхание у себя на горле. Пряди ее волос щекочут мне плечо, потому что веет ветер. Я не отталкиваю ее. Это нечто вроде сна.
А когда ты вспоминаешь былое, ты по нему не тоскуешь?
Откуда ты знаешь, что я именно сейчас вспоминаю былое?
А разве ты когда-нибудь думаешь о чем-то другом?
Нет.
Ну то-то. Так тоскуешь ты по нему или нет?
По кому?
По Шерше.
А кто такой Шерша, спрашиваю.
Вздохнув, переворачивается на спину. Да брось ты, говорит.
Кольца табачного дыма, а я курю, эффектно зависают в воздухе, пока слабый ветер не разрывает их в клочья. У меня четкое ощущение, будто цементный пол меня убаюкивает.
Когда Джесси сказала мне по телефону, что он погиб, я сразу же поверил ей, говорю. И ровным счетом ничего не почувствовал.
Это Джесси сказала тебе, что он погиб?
Клара привстает, опершись на локоть, и смотрит на меня сверху вниз. Выпускаю дым ей в глаза, она не моргает.
Да, говорю, и Джесси была уверена в том, что она станет следующей. И хотела, чтобы я ее защитил.
И что это было, спрашивает Клара, мания преследования?
Дело прежде всего в том, что они с ней совершили одну небольшую глупость.
И ты защитил Джесси?
Да, говорю, я убил Шершу — этим и защитил.
Сейчас у нее шарики заедут за ролики, я вижу это по ее взгляду, вместо глаз у нее как раз стальные ролики.
Жизнь, с висельным юмором говорю я, полна парадоксов. Я защитил ее вовсе не от того, от чего она просила. Я уберег ее от другой, куда худшей напасти.
Начала дышать быстрее, должно быть, это означает, что ее голова заработала.
Когда я была маленькой, у меня была кошка, говорит она, и я ночами не спала от страха, что она может выбежать на дорогу и попасть под колеса. А когда это произошло и мы нашли ее во дворе, куда она отползла перед тем как подохнуть, мне было все равно.
С Шершей было по-другому, говорю я ей. Я с самого начала не сомневался в том, что ему не суждено дожить до тридцати. Он просто был человеком иного сорта.
Чушь, говорит она. Подростковая романтика.
Может быть, говорю, только я оказался прав.
Ничего удивительного, говорит, раз ты сам об этом и позаботился.
Издаю короткий смешок. Остроумна она и за словом в карман не лезет. Пожалуй, из нее получился бы неплохой юрист, только не по правам человека, а цивилист-международник, она вполне могла бы представлять интересы какой-нибудь мультинациональной корпорации в хозяйственном споре на сумму, сопоставимую с австрийским государственным бюджетом. Когда я сажусь, она отшатывается от меня, теряет на миг равновесие и едва не заваливается на спину. И когда она вновь надежно опирается на локоть, ее черты, искаженные в миг падения, замирают подобно последнему всполоху молнии, успевшему поразить беззащитный зрачок, прежде чем глаз успел закрыться.
Допиваю красное вино из горлышка. На вкус оно неплохое, но нужного мне эффекта не обеспечивает. Оно не переносит меня в прошлое, в одну из тех ночей, когда мы с Джесси, запасшись парой бутылок вина примерно того же сорта, сидели на полу в пустой комнате и общими усилиями детализировали ее фантастические видения: сани в собачьей упряжке, поднимая высокие, как дома, снежные вихри, мчатся по бесконечной болезненно-белой глади, и ездоки ослеплены обрушивающимся на них со всех сторон великолепным ярким светом. Мы высасываем жир из чаячьих перьев, похожих на авторучки, убиваем тюленей, похожих на скатанные байковые одеяла, — и все для того, чтобы скоротать критические часы между двумя и пятью утра, в которые у нее случались припадки. Если бы я сейчас узнал вкус того вина, то и сам смог бы вчувствоваться в воспоминания как их часть, как полноправный участник, а не как зритель у киноэкрана. Может быть, это все-таки другое вино, вот только почему его разливают в те же бутылки?
Это было одно из самых счастливых мгновений во всей моей жизни, говорю, когда я увидел его на улице бездыханным.
Он же как-никак был твоим лучшим другом, говорит Клара.
Это правда.
Ты понесешь наказание, говорит она.
Уже несу, отвечаю. Джесси тоже мертва, а это все равно как если бы она к нему вернулась, как если бы вновь сошлась с ним, а у меня не остается даже возможности умереть самому, потому что это стало бы жалким подражанием.
Роковая история, иронически замечает она.
Может быть, говорю, ты не тот человек, которому мне стоило бы рассказывать такие истории.
Медленно опускается навзничь, не сводя с меня глаз, просто-напросто смотрит на меня в упор, пока до меня не доходит, что я ошибся, что у нее есть как минимум ОДНО качество, присущее ей, и только. И качество это заключается в способности, терпеть типов вроде меня. Если бы у меня была шляпа, я снял бы ее перед Кларой.
А ты, спрашиваю какое-то время спустя, ты тоже можешь похвастаться тем, что тебе есть что вспомнить.
Знаешь ли, отвечает, к двадцати годам у меня уже имелся пятилетний опыт безответной любви, а все дальнейшее было, честно говоря, только местью.
И со мной тоже, спрашиваю.
ЧТО КОНКРЕТНО с тобой, отвечает она вопросом на вопрос.
Киваю, улыбаюсь: ну ладно, замнем.
А что еще, спрашиваю. Секс?
Какое там, говорит. Скорее мастурбация с участием двух партнеров.
Понятно, говорю. А семья?
Что семья, спрашивает она.
Ты ведь хочешь обзавестись семьей?
Семья у меня уже была, в детстве.
Деньги, спрашиваю.
Если не впадаешь в наркозависимость, то без них можно обойтись.
А что же тебе вообще нравится?
Радио, отвечает она. Когда-нибудь мне хотелось бы вещать со спутника на весь мир, с синхронным переводом как минимум на двадцать языков, чтобы и японцы меня тоже слушали. Хочу сидеть в стеклянной башне и взывать в ночи голосами двадцати синхронисток: позвоните мне.
А потом, спрашиваю.
А потом, говорит, они позвонят. Все они позвонят. И ты тоже.
Случайно, говорю.
Нет, говорит, не случайно. А потому, что я всегда получаю, чего захочу. Требуется только определить, чего мне хочется, — и вот оно, на тарелочке.
Каждый день как именины, говорю.
В точности так, отвечает, и, строго говоря, это страшно скучно.
Но почему же тогда, спрашиваю, ты сейчас здесь, а не в своей стеклянной башне?
Потому что у нас коллективный отпуск на лето, говорит.
Вот оно как, думаю. Не устаю удивляться.
И кроме того…
Сейчас она говорит тихо — так тихо, что я вынужден повернуться к ней здоровым ухом.
Кроме того, говорит она, во мне как бы два человека. Одному хочется работать на радио, внушая людям, что ничто на свете не стоит ломаного гроша. Что есть только одно, да и то не полноценное снадобье от великой и всеобъемлющей скуки, и называется оно властью над людьми.
