И все-таки так хочется узнать, любил ли он меня по-настоящему. Хоть денек, хоть минутку. Думал ли обо мне, обнимая жену? Оставила ли я след в его сердце? Мое – принадлежит ему до сих пор. Неужели он не чувствовал себя подлым трусом, когда гонял мяч с детьми?
Поезд мчался, мелькали станции за окном. Небо синее-синее. Мне снова тридцать три, и нет никакого Мило с черепно-мозговой травмой, нет алкоголика Лино, нет мифоманки Марго, нет Селесты, которая вечно на что-то надеется и всем желает добра. Есть только Рудольф, сильный и страстный. Весеннее жаркое солнце. Он рассуждает о дверных проемах, оконных переплетах, рамах, трубах, балках, косяках, желобах, показывает мне на плане выступы и выемки, а мне слышится и видится совсем другое. Наши руки соприкасаются, его глаза блестят.
Потом в один прекрасный день открываются ворота, во двор въезжает грузовик, из него вместо Рудольфа выходит незнакомый работяга. Я бросилась к бригадиру, с трудом скрывая волнение и отчаяние, залепетала:
– А где Рудольф? Он так хорошо все отремонтировал…
– Вы, дамочка, больше его не увидите. Ему предложили условия повыгодней, вот он и слинял. Получают черным налом, торгуются, цену набивают. Руки загребущие! Управы на них нет. То и дело разбегаются, как тараканы. Я бы им показал, но сейчас такие времена… Скажите спасибо, что мигом нашли другого на его место. Простоя не будет. Не беспокойтесь, незаменимых рабочих нет.
У меня чуть выкидыш не случился, начались схватки. Я скорчилась, обхватила живот, опустилась на каменный бордюр. Бригадир с помощником в ужасе бросились меня поднимать. Они думали, я плачу от физической боли…
Нет, я плакала, потому что душа разрывалась на части. И плачу до сих пор. Каждый день. Никто не замечает моих слез. Я страдаю в полном одиночестве. Боль усиливается, едва увижу на улице похожий силуэт, ту же походку, зеленые глаза, родимое пятно на щеке, белый грузовичок с красной надписью «Ремонтируем, строим, красим, обиваем». Не выношу статей об адюльтере или матерях-одиночках в дамских журналах. Влюбленных, которые бесстыдно обжимаются в подъездах. Почти тридцать лет прошло, но легче не стало, беззвучный плач продолжается. Совестно признаться, но я в смятении перед встречей. Угораздило же до дрожи влюбиться в человека, который обольстил меня и покинул, ничего не дал взамен. Мне за шестьдесят, но любовь не угасла, воспоминания живы. Мне за шестьдесят, так что все эти страсти не по возрасту и не к лицу.
Если бы не родилась Маргерит, тосковала бы я по Рудольфу? Или забыла бы о мимолетном приключении, о заурядном незначительном романе? Если бы мой брак не распался, были бы у меня другие любовники?
Неизвестно. Маргерит родилась, Рудольф сбежал, Жак от меня отказался. Я чувствовала себя брошенной, отвергнутой, обманутой благодаря слаженным усилиям этого милого трио.
Одна Селеста меня любила, поддерживала, спасала, учила ответственности на собственном примере. Без нее я бы вообще не выжила.
Без Селесты я никто, пустое место. Поэтому готова на все ради нее и Мило. Жизнь отдам.
В ту ночь я ворочалась с боку на бок, до утра не сомкнула глаз. Рудольф рядом, рукой подать, километров пятнадцать, не больше. Во всех подробностях воображала предстоящую нашу встречу. Подмигну ему. Он радостно, удивленно:
– Жанна? Джин? Неужели ты?
– Да, Рудольф, это я, – улыбнусь в ответ.
Краситься не буду. Только нарисую губы и чуть оттеню морщины. Знаю-знаю, что он подумает: «Бедная Жанна, как же ты постарела! Хотя для своего возраста выглядишь неплохо. Сохранилась».
Интересно, что сделали с ним годы? Сильно потрепали?
Из сети мне удалось украсть только коллективные фотографии, там его почти не видно. Поседел, погрубел – вот все, что я заметила. Может, у него пивное брюхо и здоровенная лысина?
Его законную, единственную и неповторимую, рассмотрела получше. Таких в любом городе по всему свету пруд пруди. Грудастая. Крутые бедра, крашеные волосы, узкие очки, кривые зубки. Постоянно кладет голову ему на плечо, уверенно, по-хозяйски. Мол, этот мужик мой, не трожь.
Выяснится, что он согрешил лишь со мной или измен было великое множество?
Она выглянет у него из-за плеча:
– Дорогой, ты нас не представишь?
Однако с первого взгляда поймет, кто я. Хоть так ей отомщу.
Хозяин сельской гостиницы принес корзинку булочек мне на завтрак. Я поблагодарила и отказалась. Не могла проглотить ни куска. Выпила кофе и бросилась в туалет: меня сейчас же вывернуло. Собрала вещи, расплатилась, попрощалась с хозяином, села в машину. Время как-то странно замедлилось, зависло. Я не могла понять: то ли мне хочется немедленно оказаться у его двери, то ли сбежать, пока не поздно.
Пятнадцать километров – не расстояние.
Типичный южный городишко – красная черепица, белые стены, – а в остальном не отличишь от нашего: церковка, мэрия в бывшем доме священника, на главной улице в ряд булочная, кафе, супермаркет. Скучная пустынная площадь, окаймленная магазинчиками.
Припарковалась в тени, заглушила мотор и долго сидела в машине, глядя в зеркальце.
Зачем ты сюда приехала, Жанна? Ради кого?
Давай начистоту! Ради Маргерит? Мило? Селесты? Или ради себя самой? Только ради себя?
Хватит, уймись. Селеста не может без Мило. А Мило не может без Маргерит. Врач-бразилец считает, что иначе мальчик не поправится. Они все дружно просили меня ее найти. Кроме Рудольфа, у нас никаких зацепок и ориентиров.
Все, сдаюсь! Теперь я могу, я должна позвонить в его дверь.
Допила воду из пластиковой бутылки, что со вчерашнего дня валялась на соседнем сиденье. Слегка причесалась, нарумянила щеки, чтобы скрыть мертвенную бледность. Вышла из машины. Не знаю, как доковыляла до кованой ограды, повернула ручку. Странно: калитка не заперта. Симпатичный ухоженный садик. Аккуратный газон, пестрые клумбы. Дорожки посыпаны ослепительным белоснежным гравием.
Поднялась на крыльцо, позвонила. Мужайся, Жанна, не показывай виду, что струсила. Смелей, ты пришла из чувства долга. Держись уверенней, раскованней, ну же!
Приоткрылась дверь. На пороге возник Рудольф. Высокий, широкоплечий. Я и забыла, какой он представительный мужчина. На плече – посудное полотенце, в руках – мокрая чашка.
– Вам кого?
Он меня не узнал! Я хотела ответить, но не смогла. Задохнулась от волнения и обиды. Не так я представляла это мгновение. Реальность меня потрясла. Вернее, нереальность моих ожиданий. Я молчала, и он спросил чуть вежливее:
– Чем могу помочь, мадам?
Возвышался надо мной на две головы и упорно не узнавал.
– Я Жанна, Жанна Польж, – пробормотала чуть слышно.
Он нахмурился, припоминая.
– Жанна Польж? Ах да! Сколько лет, сколько зим. Вот не знал, что пожалуете…
Ни смятения, ни удивления. Будто мы тогда играли в бридж. Лишь немного смущен и обеспокоен. Я в ужасе уставилась на его щеку:
– Рудольф, а куда девалось родимое пятно? Тебе удалось его свести? Но как?
– Не понимаю, о чем вы… Какое пятно, что за ерунда? Вы в порядке?
Нет, совсем не в порядке. Сейчас умру. В горле пересохло, на висках выступил пот, меня затрясло.
– Где чертово пятно, Рудольф? Отвечай! Проклятый крест со щеки исчез!
Грубость, нежданный напор, отчаяние в голосе заставили его попятиться, отпрянуть. Он поморщился, соображая. Самое скверное, что Рудольф недоумевал вполне искренне, всей душой желал меня успокоить и не мог. Внезапно его осенило, он радостно хлопнул себя по лбу, прищелкнул пальцами.
– Ах да! Вы о том кресте… Был крест, точно был. Только вы, Жанна, ошиблись. Это не родимое пятно, а след от ожога. Паял, ну и приложился щекой. Глупость страшная! Много лет оставался шрам, но потом зажил, сошел. Я и забыл о нем, если честно. Как-никак двадцать лет прошло.
Глупость страшная… След от ожога…
– Все равно не пойму, чего вам от меня понадобилось. Вы ведь пришли поговорить не о шрамах и ожогах, верно?
Ошибаешься, Рудольф. Именно о шрамах и ожогах.
Внезапные невыносимые рези в желудке заставили меня согнуться от боли. Рудольф помрачнел.
– Сколько же мы не виделись? Лет двадцать пять?
Он подсчитывал на пальцах.
– Почти тридцать. Тебя на днях никто не навещал? Неприятных неожиданностей не было?
– Никаких неожиданностей. Слушайте, вам повезло, жена сегодня ушла с утра пораньше. Добровольно записалась в благотворительное общество, помогает нуждающимся. Не надо бы вам с ней встречаться. Я ничего ей не рассказывал, а теперь уж мы немолоды, незачем бередить старые раны, согласны?
– Не согласна. Я была беременна, ты забыл?
– Как такое забудешь! – ответил он без малейшего стеснения. – Ясно, что не от меня. То-то я и бесился тогда, то-то и злился. Мужа вашего видеть не мог, так бы и убил! Хорошо, подвернулось предложение стоящее. Я и уехал от греха. Так было лучше и вам, и мне.
Вдруг он приблизился ко мне, поглядел с тревогой.
