Дождь прекратился, посветлело. На другом конце города открылся зал ожидания. Но я туда не пошла. И не стала читать объявления, чтобы устроиться продавщицей, уборщицей, официанткой, рекламировать ресторан быстрого питания в пешеходной зоне или предлагать прохожим образцы средства для мытья полов.
Я решила, что расскажу Селесте правду. Кое-что она уже знает, но ведь не все. Неведомо, как к ней подступиться, но что-нибудь придумаю. Первым делом мне нужно пробраться к Мило. Обнять его, сказать, что я его люблю и прошу прощения за то, что устроила проклятые гонки. Что он подарил мне радость, покой, с ним я забывала плохое и потому бесконечно ему благодарна.
Летом ночью мы тайком пробирались в сад, ложились на траву и смотрели на звезды. Придумывали имена далеким галактикам.
В грозу испуганно прижимались друг к другу. Никто из старших не знал, что мы боимся молний, грома, града.
Читали вместе одну книгу: он – левую страницу, я – правую. Сначала просто смотрели картинки, потом взялись за длинные романы.
Учили наизусть причудливые стихотворения Альфонса Алле[7], Жака Превера[8], Раймона Кено[9]. А какой сюрприз он мне преподнес на день рождения! Двенадцатилетний мальчик сам нашел удивительные стихи Сюпервьеля!
Недели напролет Мило размышлял о том, как растопить снега в Гималаях, чтобы Китай, Тибет, Индия и Пакистан не страдали от засухи.
Всерьез обсуждал необходимость создания всемирной партии Всеобщего Блага. И назначал меня главным ее представителем, выразителем идей.
Он освещал мою жизнь ярким светом, но считал, что я – его солнце.
Водил пальцем по отметине у меня на щеке и шептал:
– Они все ошибаются. Это не крест, а плюс. Знак, что ты самый положительный человек на свете.
На самом деле я отрицательная, я хуже всех. Но хочу, чтобы он знал: с ним я всегда была честна.
Мы поклялись, что не бросим друг друга, что бы ни случилось. Я сдержу клятву, буду рядом, пока он не поправится. Изобрету какой-нибудь хитрый способ.
ЛиноВетровое стекло мокрое, в грязных подтеках. Ливень стеной. Я не первый час за рулем. С тех пор как свернул с автострады, на шоссе – никого. Вечером в предместье все сидят по домам, измочаленные, никакие после долгого рабочего дня. Кроме тех, что совсем отупел от пьянства и безделья. Здесь надрываются с утра до ночи или вообще ничего не делают.
Я смотрел на дорогу и думал об отце. Вспоминал, как он валился на постель, вернувшись после смены. Морщась от боли, стаскивал ботинки. Монотонный изнуряющий труд повредил ему суставы, сухожилия, вены. Кожа слезала из-за вредных испарений. Он вытягивал ноги, закрывал воспаленные глаза и отдыхал, пока мать не крикнет с кухни:
– Ужин готов!
Мы, дети, налетали, будто стайка голодных воробьев. Отец приходил не спеша, тяжело ступая, едва живой от усталости. Выпивал натощак стаканчик водки и хрипло закашливался.
После его смерти мама ни разу не позвала нас к ужину. Мы больше не собирались вместе за кухонным столом. Каждый хватал что-то на бегу со сковородки, из холодильника. В разное время, отдельно от остальных. Мама с утра до вечера сидела возле плиты на стуле, покрытом красной морилкой, и бессмысленно смотрела в одну точку. Иногда вдруг подскакивала и начинала кричать:
– Оставьте меня в покое! Отстаньте! Не видите? Я измучилась! Сил моих больше нет!
Хотя никто ее не трогал, ничего ей не говорил.
Лишь года через два-три она почти пришла в норму. А все это время дети были заброшены, росли как трава.
Я оставил Селесте записку. Не решился ей позвонить или прийти в больницу пораньше и поговорить лично. Да и не стала бы она меня слушать. Страшноватую правду о Маргерит пусть ей расскажет Жанна. Я всего лишь поставил в известность, что на пару дней уезжаю на север, так что не смогу навещать Мило. Она сразу поймет, куда и зачем я отправился. Может, порадуется хоть чуть-чуть? Нет, наверное, ей теперь все равно…
Сколько раз она меня упрашивала помириться с мамой, сестрами и братьями…
А я ни в какую. Упрямился, сердился, твердил, что родная мать знать меня не хочет из-за сущей ерунды. Селеста ее защищала. Говорила, что на свадьбе я обошелся с родней по-свински и никакая это не ерунда.
– Ты задел ее гордость, унизил при чужих людях.
– Я не виноват, что Жанна не пожелала сидеть с моей матерью за одним столом!
– Но ты ей не возражал. Почему?
Я мог бы напомнить жене, что она сама одобрила план Жанны, так что силы были неравными: Польжей больше, Руссо всего один. Но по сути она права: почему я не возражал?
Почему, для чего я пожертвовал своими близкими? Мой отец погиб, не выдержав постоянных унижений, а я без колебаний присоединился к тем, кто их травил… Всегда ненавидел высокомерных выскочек и незаметно стал таким же… Забыл обо всех, думал только, как свою шкуру спасти. Чего-то достичь. Выбиться в люди. Любой ценой удрать подальше от городских окраин, не иметь с ними ничего общего, прикинуться совсем другим.
Вскарабкался повыше и решил, что отныне сам себе хозяин.
Спасся от смерти, от самоубийства.
Что подумает Селеста, когда узнает о выдумках Маргерит?
А вдруг ее младшая сестра ложью спасалась от смерти?
Вдоль шоссе метались на ветру ветлы, я вспомнил, как долговязая Марго в семнадцать лет восседала на ветке, болтая ногами. Она раскинула руки, будто собиралась взлететь. Внизу на травке лежал маленький Мило и смеялся от души. Селеста щекотала ему животик и тоже покатывалась со смеху. Маргерит заметила, что я приближаюсь, внезапно потеряла равновесие, солнце слепило ей глаза, она попыталась ухватиться за редкие узкие листочки, не смогла и грохнулась на землю с высоты, вывихнув лодыжку… Селеста в ужасе закричала:
– Боже, Марго! Лино, помоги!
Мило заплакал. А мне было плевать на Маргерит, на ее лодыжку, коленку, локоть. Я не мог прикоснуться к ней без содрогания. И в отчаянии думал: «Дрянная девица! Опять она в центре внимания, застрянет у нас надолго, лечи ее, возись. Хорошо бы они с Жанной сгинули без следа. Убежать бы от них на край света, прихватив Мило и Селесту. Чтоб никакого поганого прошлого, лишь чистое сияющее будущее!»
Селеста сидела с сыном дома, поэтому сразу предложила Марго остаться.
– При таком растяжении щиколотки ты еще недели три не сможешь ходить как следует. Я тебе помогу, и маме будет удобней.
Жанна тогда работала.
Сговорились они, что ли?
Мне пришлось каждый вечер относить Марго в спальню. Она висела у меня на руках, откинув голову, будто мертвая. И я буквально подыхал от стыда и отвращения.
Впереди показались огни рабочего квартала. Разгонят ли они тьму в моей гнусной душе?
Я боролся со злой судьбой, со своим бесправием. Хотел лучшей доли, ничего больше. Казался себе волевым, цельным, преуспевающим. Нашел волевого! Почти сорок лет медленно скатывался на дно…
Маргерит Польж? Нет, мсье, она была допущена к занятиям, но их не посещала. В дальнейшем ее имя исчезает из списков.
По моей вине случился обвал, все погибло. Я столкнул первый камень, увлекший лавину. Именно я, а не кто-то другой. И случай тут ни при чем.
Мило разбился, потому что Маргерит устроила гонки. Она отвлекла его от занятий, поскольку не могла помочь с античной историей. Ведь она врала насчет высшего образования и в глаза не видела никакую археологию.
Мы лжем и умалчиваем, чтобы выжить.
Я обманывался, считая, будто силен и умен.
В действительности это я все испортил. С самого начала. Жертвам моей подлости несть числа. А сейчас я бесстыдно и себя жалею как жертву.
Через четверть часа я буду у мамы.
Машинально сбавил скорость. Знаю, я должен с ней повидаться, поговорить, но мне так страшно. Я весь дрожу. Еще не готов, это ясно.
Когда Мило шел девятый год, он торжественно объявил, что желает непременно познакомиться с моей родней. Нахмурился, сложил руки на груди. Важный такой, непреклонный.
Селеста его поддержала:
– Лино, тебе нечего возразить. Неужели ты скажешь сыну, что можно навсегда рассориться с мамой только потому, что гостей на свадьбе неправильно рассадили? А помириться гордость не позволяет, так?
– Так. Я ни за что не повезу его к маме. И дело вовсе не в свадьбе. Мать должна любить сына безо всяких условий, все понимать и прощать. А она меня прогнала. Не приняла, не простила, что я чего-то достиг и принадлежу теперь к другой среде.
Мое эго непомерно раздулось. Ныло оскорбленное самолюбие. Обида и страх мешали пойти навстречу.
– Ты ушел, а она осталась. Об этом ты не подумал? – упрекнула меня Селеста.
И теперь на мокром пустынном шоссе я задумался: ей-то каково пришлось? Как мама, брошенная, покинутая, справилась с горем в одиночку? Сперва ее предал муж, потом – старший сын. Только мы с ней знали правду, но я ушел, а она действительно осталась с этой тайной во враждебном мире. Столько лет прошло, что они ей принесли? Где она черпала силу, чтобы жить дальше? Ее судьба меня никогда не заботила. Я был абсолютно равнодушен. Автономный модуль. Не подпускал ее близко, не смотрел на нее, ни о чем не спрашивал. Лишь подай-принеси, накорми.
