Мистер Утамаро постелил на деревянный стол мягкую серую ткань, выложил пергаментный мешок. Выжидательно поглядывая на Марлену, вытащил вполне заурядную с виду брошюру восемь дюймов на шесть, черно-белую, глянцевую, выцветшую с годами.
— Майкл! — вскрикнула Марлена и потянулась к моей руке, не сводя глаз с брошюры, на обложке которой я увидел — так мне показалось — картину, купленную Дози Бойланом много лет назад. — О! — заворковала Марлена.
Мистер Утамаро поклонился.
— Господи! — сказал я. — Это же «Мсье и мадам Туренбуа».
Мистер Утамаро улыбнулся.
— Нет, нет, ш-ш! — Марлена сильно раскраснелась, как пламенеющий осиновый лист. Она ткнула пальцем в название и размеры, единственные понятные слова среди иероглифов. — Другая работа! — сказала она.
Я уже знал, какой верный у нее глаз, но у меня тоже есть глаза, и я вырос с черно-белой репродукцией «Мсье и мадам Туренбуа» на стене.
— Нет, это она.
— Да, дорогой, — она погладила меня по руке, словно извиняясь за этот спор. — Но поменьше. Двадцать восемь на восемнадцать дюймов. Этюд.
После того, как мою собственную картину драли на части невежды, искавшие ее под частью коллажа размером тридцать на двадцать один с половиной дюйм, вряд ли я мог забыть это число.
— Видишь, — продолжала она, — и название здесь: «Tour en bois, quatre — Токарный станок, номер четыре».
Это совпадение несколько обозлило меня, хотя с какой стати — для большой картины художники делают по двадцать набросков. Не такое уж совпадение, но что-то мне было не по шерстке.
— Тур эн буа, — повторил я. — Я знаю, что это значит.
— Ш-ш, милый. Конечно, знаешь. Но посмотри! — Пару белых хлопчатобумажных перчаток моя подруга натягивала так, словно двадцать лет проработала в галерее «Тэйт». Она подняла старый каталог на раскрытых ладонях, понюхала его, как розу. Тихо, осторожно она опустила его на серую ткань, и мистер Утамаро, торжественно поклонившись, убрал этот до странности заурядный предмет в пергаментный мешок.
Уже пала ночная тьма, и машины, проносившиеся под окном, превращали всю стену в картину великого Джима Дулина,[65] которого выгнали из Мельбурна в 1966 году. Теперь уж пора уходить — но нет, мы перешли в маленький альков, и мистер Утамаро церемонно подлил мне в стакан, и я выслушал историю этюда «Toir en bois, quatre», который попал в Японию па выставку работ Дюмона, Леже, Лейбовица, Метцингера[66] и Дюшана, организованную «Мицукоси», чтобы познакомить японскую публику с кубизмом. Отец мистера Утамаро фотографировал картины и встречался с самим мсье Лейбовицем. И, господи боже ты мой, вот и еще один экспонат — солиднейший японский джентльмен бок о бок со старым козлом в навороченном ресторане среди тяжелых черных стульев стиля «ампир».
— Ты знаешь кто это, Майкл?
— Нет, конечно.
— Это друг мистера Утамаро, мистер Маури, он купил «Tour en bois, quatre» в 1913 году.
Я кивнул.
— Майкл, ты же знаешь его сына!
Знать я его не знал.
— Майкл! Его сын — тот самый, кто купил всю твою выставку! Я тебе говорила, — заявила она и сильно покраснела — не от волнения, а от досады, понял я.
— По-моему, имени ты не упоминала.
— Ах, все равно, — буркнула она и вдруг сделалась нежной, ее рука через весь стол потянулась к моей руке. — Так что когда мы с ним встретимся, милый, он, наверное, покажет нам «Tour en bois, quatre».
Я глянул на мистера Утамаро и поклонился, не вставая со стула. Надеюсь, это достаточно вежливо со стороны волосатого варвара.
Марлена встала. Мистер Утамаро встал.
Слава Христу, подумал я, с этим покончено.
Как говорится, я сильно заблуждался.
Марлена сказала: ты, должно быть, готов до луны подпрыгнуть — такой успех!
Я ответил, что чувствую себя как нельзя лучше. Бессовестное вранье, однако не мог же я сказать правду: до чего противно, когда чужие люди забирают твои работы. Если б еще в музей, ладно, это совсем другое дело. Но покупателем, насколько я понял, выступала какая-то японская корпорация. Пусть бы приобрели «Эмпайр-стейт-билдинг», какое мне дело. Всего Ван Гога, если есть охота. Лейбовица — что за беда? Но что этот мистер Маури будет делать с «Екклесиастом»? Истица заполучила все картины, «написанные до оглашения развода», а этот засранец забрал себе все остальное. Раз — и вычеркнули меня из истории.
Все эти скверные и неблагодарные мысли я держал при себе как минимум двенадцать часов, то есть пока мы не уселись на татами среди сорока японцев, пивших пиво и евших сырую рыбу на завтрак.
Когда я заговорил о запретном, Марлена вновь взяла мои мясницкие руки в свои, сжала каждый уродливый, как сосиска, палец, словно именно он, лично он, таинственно и непостижимо создал «Тайную вечерю». Ни на миг не прерывая эти ласки, она тихонечко стала напоминать мне о преимуществах сложившейся ситуации. Привела пример: она подтвердила подлинность одной картины Лейбовица Генри Бейгелю, южноафриканскому миллионеру, а заодно выяснила, что этот поганец скопил 126 работ американского художника Джулс Олицки.[67] Бейгель — последний придурок, сказала она, но глаз у него есть, настоящий, и он понемногу набивает цену на Олицки и, как и мистер Маури, скупает целые выставки. Будь ты Джулсом Олицки, продолжала она, взмахивая немыслимо длинными ресницами — словно проведенные ручкой штрихи в вездесущем неоновом свете, — ты бы понимал, что тем самым цена твоих работ поднимается и лучшие из них в итоге попадут в большой музей. Твое будущее гарантировал не какой-нибудь пузырь надутый, вроде Жан-Поля, а опытный, алчный коллекционер — чего же лучше?
Да, Генри Бейгель, это хорошо, а кто такой, мать его, этот мистер Маури? Я не собирался грубить. Конечно же, я был счастлив, очень, на хрен, счастлив. Счастлив и благодарен. Я любил ее, не только ресницы и щечки, но ее нежность и великодушие и — пусть это покажется извращением — ее коварство. Так уютно было с ней, с этим легким и тонким телом, бездонными глазами.
Утром, после завтрака, мы вернулись на место преступления в «Мицукоси». Я рассчитывал, что мне станет полегче, когда я окажусь там. Наверное, мы оба на это рассчитывали. Но мои картины показались мне чуждыми, заброшенными, почти бессмысленными, как несчастные полярные медведи в зоопарке северного Куинсленда. Что себе думали посетители? Я спросил одного, с блондинистой мелированной прядью, но это уже потом, после ланча. Я много пил, Марлена шикала на меня, мы вышли на улицу и немного прошлись, не заглядывая в бары.
Факс-приглашение от мистера Маури дожидалось нас в так называемом «рёкане».[68] На двух страницах, первая — изящная карта, вторая — чрезвычайно формальное письмо, эдакий пародийный перевод из русского «Ревизора».
Я решил вести себя как джентльмен и держаться подальше от мистера Маури.
На столь великодушное обещание Марлена ответила не сразу. Выждала, пока мы не вернулись в наш крошечный номер, потянула время, снимая сандалии, усаживаясь на корточки перед низеньким столиком.
— Ладно, Мясник, — сказала она. — Пора с этим кончать.
И она впилась в меня змеиным взглядом.
— Во-первых, — сказала она, — этот человек — крупный коллекционер. Во-вторых, я веду с ним серьезные дела. В-третьих, не вздумай теперь меня опозорить.
В уродской моей молодости с этого началась бы страшная ссора, которая продолжалась бы до утра, и восход солнца я встречал бы в одиночку в каком-нибудь украинском баре. А Марлене Лейбовиц я отвечал:
— О'кей.
— Что — о'кей?
— О'кей, не стану тебя позорить.
Непривычное для меня дело — сдаваться без борьбы. Мог бы еще вскипеть, но когда я надел свой пиджак от Армани, Марлена собственноручно повязала мне галстук.
— Ох, — промолвила она, — как я тебя люблю!
С Марленой я всегда оказывался в неведомой стране.
Что такое Роппонги знали все, только не я. Какое-то место в Гламурном Городе, где отец мистера Маури держал известный бар и там ночи напролет торчали американские шпионы, гангстеры и залетные кинозвезды. Отец мистера Маури — во всяком случае, по его словам, — превратил пинбол в японскую забаву, поставив его на попа и, когда убедился в том, что большое количество этих штуковин влезает в тесное помещение, изобрел хитроумную систему, с мягкими набивными игрушками и ужасно узкими дорожками, то есть патинко, знаменитую игровую машину. Некоторые оспаривают его первенство, но никто не отрицает тот факт, что мистер Маури задолго до войны стал мафиози и вместе с тем — серьезнейшим коллекционером искусства. Сын был преисполнен сыновних чувств. Чтобы войти в офис Маури, нужно было пройти через святилище предков, бар, на доске мелом написано меню — паршивая пицца да итальянские тефтели, наследие ковбойских вкусов оккупантов.
