— А вы умеете жить, Ниро, — сказала я Рафу.
— Не умею. Но люблю, — ответил он мне, а повару мягко сказал что-то на испанском, настолько маленьком и плохом, что даже я умудрилась опознать одну старую поговорку.
Буркнув в сторону Рафа «chorizo», я, не дожидаясь его, рванула прочь из кухни.
Раф догнал меня у тяжёлой двери светлого дерева, ведущей неизвестно куда.
— Я же не знал, что вы говорите по-испански, — сказал он виновато, но глаза его смеялись.
— Poco-pocito. Но вы-то, вы хороши! Да вы ведь сами привели меня туда, лицемерная лысая мартышка! Лисица на экскурсии в курятнике! Курица, глупая курица на экскурсии в лисятнике — вот что вы должны были сказать вашему волхву.
— А вас легко рассердить, — с удовольствием констатировал Раф, распахивая передо мной двери — как оказалось, в библиотеку.
И тут впервые в жизни я испытала приступ настоящей зависти. Оказалось, что это очень противно — как будто тебя бьют под дых на вдохе, и воздух кончается, и на глаза наворачиваются злые слезы.
Мне захотелось залечь вот прямо здесь, на тёплом полу, и утяжелиться, как это делают кошки, чтобы не смогли поднять и унести, чтобы остаться тут насовсем, бесполезным зверьком шарить по полкам, спать в креслах, а кресел было много, по-глупому разных, это выглядело почти нелепо.
— Не смогли выбрать? — спросила я.
— Не захотел.
Я шла вдоль стен-стеллажей, разглядывая корешки книг, проводя рукой по тем, до которых могла дотянуться, и тут появились они.
Сначала одна плоская змеиная головёнка поднялась из кресла, за ней — ещё две, и вот уже волна разномастных кошек хлынула отовсюду. Длинномордые, как их хозяин, грациозные, страшно ушастые, они появлялись ниоткуда, словно призраки, и всё это блеяло как стадо обезумевших коз:
— Мэээ! Мэээ! Мнэээ! Мыр-мыр-мыр! Мэ- ээ! Муэ! Ай-нэ-нэ! Уэээ! Муээээ!
— Кошки! Кошки! Какая роскошь! — воскликнула я.
Раф нагнулся, набрал полные руки кошек и стал поочерёдно целовать их в макушки. Зверьки жмурились, смешно растопыривая уши, кто-то вырывался и сбегал, кто-то карабкался ему на плечи, кто-то смирно висел, не делая попытки удрать.
— Какие! Да сколько! — не могла нарадоваться я и, подхватив одну, пеструю, на руки, прижала к себе, но кошка стекла сквозь пальцы как вода, затанцевала рядом, задрав хвост, мимолётно, словно невзначай касаясь подола моей юбки.
Откуда они? Откуда столько? — спросила я, подбирая юбку и опускаясь на колени, чтобы погладить кого поймаю.
— Купил, — пожал плечами Раф, наглаживая крупную, чёрную с теплым коричневым отливом кошку, похожую на ожившую картинку из бестиария, — змеиная голова, уши нетопыря, подбородок льва, глаза химеры. — Случайно зашёл на какую-то кошачью выставку, влюбился и купил. Как султан — жену. Одной показалось мало. Теперь, как видите, у меня целый гарем. — Он снова смачно поцеловал зверька в макушку. Кошка извернулась, обхватила его руку передними лапами и прикусила пальцы. — Кошки — сплошная нежность, нежность и лень…
— Какая же лень? — удивилась я, указывая на снующих вокруг любопытных, резвых зверьков.
— Нежность и лень, — мягко повторил Раф, лаская кошку. — Они спят по шестнадцать часов в день. Стоит присесть — и встать уже невозможно — оказываешься сплошь облеплен дремлющими кошками…
— Рукава Мухаммеда? — насмешливо поинтересовалась я.
— О да. Невыносима даже мысль о том, чтобы обидеть или потревожить столь совершенное создание. Я, знаете ли, кошмар заводчиков. Не могу кастрировать. Рука не поднимается — здоровое животное под нож. — Раф передёрнулся, кошка вырвалась из его рук и, усевшись неподалёку, стала самозабвенно вылизываться.
— И как же вы справляетесь? Да вы должны бы уже утонуть в кошках! А прививки? Прививки делать у вас рука поднимается? А они… кошки… вольного содержания? Не сбегают из сада, не теряются?
— Сразу видно, что вы держите животных, тихо рассмеялся Раф. — Прививки делаю, кошек регулярно осматривает врач, учёт веду, нет, никто пока, к счастью, не потерялся. Они почему-то не уходят за ограду, а с ноября примерно и вовсе из дома носа не кажут — это ориенталы, они очень теплолюбивы. А что касается кошачьего потопа — бывает не больше пяти пометов в год, друзья разбирают.
— Сколько же у вас друзей? — сделав элементарные подсчёты, озадачилась я.
— О, друзей у меня довольно, — кисло усмехнулся Раф, протянул мне руку, помогая подняться, поманил одну из кошек, и та прямо с пола запрыгнула ему на плечо, когтя тонкую ткань галабеи.
Мы вышли из библиотеки в сад, через такое же, как в гостиной, окно-дверь, и пошли вокруг дома. За нами тянулся шлейф из кошек.
Придерживая зверька на плече, Раф щурился на солнце и тихо говорил:
— Сплошная нежность, и покой, и душевное равновесие. Мне всегда этого не хватало, был слишком бойким… Ни черта не понимал в покое. Вот как вы. Об заклад побьюсь, что у вас никогда не было кошки. Собаки, да? Вы любите собак?
— Люблю. Но кошка у меня есть.
— Вот как? — удивлённо покосился на меня Раф. — Но что значит — есть? Она у вас случайно? Вы понимаете, о чём я говорю?
— Понимаю. — И, чтобы проиллюстрировать своё понимание, я подхватила первую попавшуюся кошку и стала её тискать. — Ой, а чьи это лапки? Чей это хвостик? Чьи это замечательные усишки?
Кошка, испуганно мякнув, вывернулась и сбежала по моей спине, как по парадной лестнице.
— Я ни с кем так не обращаюсь. Никогда. Ни с детьми. Ни с собаками. Не хватаю тех, кто сам не хочет, не сюсюкаю — особенно с детьми, помню, как меня это бесило, когда была маленькой, — огромный, чужой человек, страшно сморщив лицо, идёт к тебе, расставив руки, и несёт какую-то чушь. Смешно и стыдно. А кошки вызывают у меня припадки слабоумия…
— Это нежность. Неконтролируемая нежность, — сказал Раф, — вы просто ещё не умеете с этим жить. Но меня беспокоит ваша кошка. Как же она одна? Нельзя их держать поодиночке, нельзя силком вынуждать общаться с двуногими…
— Ей, понимаете ли, совершенно было не к кому больше пойти, — процитировала я. — Вы об этом?
— Да! Да. Им нужна достойная компания, свой прайд… Как и всем нам, собственно, как и всем нам…
В глубине сада, под тремя тяжёлыми, тёмными елями стоял маленький домик со стеклянной крышей, и я спросила, что там.
— А, это моя мидасова кузня. Ничего интересного. Финансовый кабинет. Там я делаю деньги.
— Ну, не врите. Не врите. Я знаю, что там — мастерская. Серёня говорил, что вы скульптор. Да кто вас не знает…
— Рафаэль Баграмян — известный московский скульптор. Модный, успешный. Его все знают, — с иронией сказал Раф, — я давно уже не художник, хорошая моя, я бизнесмен. Перегорел, устал. Захотел денег. Конъюнктуру, как оказалось, очень легко поймать…
— Вы хороший скульптор. Я видела ваши работы.
— Что значит — хороший? Я делаю то, что они хотят, а не то, что я хочу. Я работаю на заказ, и только на заказ. Единственная вещь, которую я создал за последние пятнадцать лет по собственному вкусу и только на свой и божий суд, — это надгробие для себя, любимого. Хотите взглянуть?
— Хочу, — сказала я.
Продираясь сквозь какие-то кусты, обходя клумбы и большие деревья, мы добрались до дальнего конца сада, где, среди зарослей нагой по осени сирени, сидел бронзовый мужчина с книгой, окружённый дюжиной кошек.
Кошки были как живые — они кружили около мужчины, ластились к нему, одна спала прямо в раскрытой книге, а он, опустив к ним по-птичьи хрупкую руку с длинными узловатыми пальцами, смотрел вверх — выше кошек, выше книги, выше деревьев.
Лицо его было безмятежно, а рука — расслаблена.
Скульптура была выполнена в живой, экспрессивной манере, и казалось, что ветер треплет длинные одежды мужчины, листы книги, а бронзовые кошки сейчас спрыгнут с массивного гранитного основания и смешаются с настоящими — которые сами тут же полезли на подиум, тёплый от редкого осеннего солнца.
— Здесь похоронен скульптор Рафик Баграмян, настоящий художник, великий воин. Все свои битвы он проиграл, но…
