Когда я только начала работать в его отделе, господин Чхи очень сердился, что друзья Чжин Мо подсунули ему такую юную сотрудницу. Первые полгода он давал мне лишь маловажные документы на японском. Я научилась очень хорошо их переводить, и вскоре господин Чхи понял, что я не так уж бесполезна. Он дал мне несколько книг на английском и посоветовал заниматься по ним.
И я взялась за учебу. Я твердо решила оставить позор Донфена в прошлом и отчаянно стремилась доказать, что способна не только лежать на спине и позволять себя насиловать. И разочаровать Чжин Мо мне тоже не хотелось. Так что я старательно учила английский.
Я занималась каждый день, засиживалась допоздна, даже когда глаза совсем слипались. Ежедневно я запоминала десятки новых слов, изучала их значение и точное произношение, вникала во все детали английской грамматики. Я читала на английском все, что только могла найти. Даже за едой я обычно клала перед собой книжку. Два-три раза в неделю я бегала в кино — смотрела фильмы на английском с корейскими субтитрами. «Унесенных ветром» я видела четыре раза, и три раза прочла одноименную книгу на английском, делая заметки на полях почти на каждой странице. Я практически наизусть выучила учебник по английской грамматике, который мне дал Чжин Мо. Двуязычными словарями и словарем синонимов я пользовалась так часто, что они рассыпались на отдельные страницы. Я внимательно слушала господина Чхи и переводчиков, когда они говорили по-английски.
Кроме того, у меня действительно был талант. Такие вещи трудно объяснить, но стоило мне один раз услышать слово, и я запоминала его значение, верное произношение и все, что касалось употребления. Некоторые говорили, что я гений, — может, так оно и было, но они не видели, сколько труда я вложила в изучение языка.
Вскоре я выучила английский лучше всех в отделе переводов. Я так хорошо справлялась с работой, что господин Чхи сделал меня ведущим переводчиком.
И все равно мне регулярно снились кошмары про станцию утешения. Ночью я часто просыпалась в холодном поту. Я снова ясно видела, как пулемет в тот последний ужасный день расстреливает моих корейских сестер. Снова чувствовала, как жжет бедра там, где бил меня лейтенант Танака, как болит между ногами после изнасилований, которым меня подвергали полковник Мацумото и сотни солдат. И я каждый день скучала по своей сестре Су Хи. Про Донфен я забывала, только когда смотрела кино или учила английский. Наверное, именно поэтому я так старалась.
И вот я сидела за столом, а господин Чхи шагал взад-вперед у меня за спиной. Он читал документ, который мы перевели для делегатов наверху.
— А это что значит? — спросил он, надевая на нос очки для чтения. — «Диктатура пролетариата, через которую может быть осуществлено обобществление средств производства».
— Одна из основ коммунистического правления, — пояснила я. — Это значит, что рабочие создадут правительство, которое будет контролировать экономическое производство ради всеобщего блага.
— А почему это называется диктатурой? — поинтересовался он.
— Идею высказал Маркс, — ответила я. — Он считал, что рабочие должны полностью забрать контроль у капиталистов, чтобы добиться более справедливой экономики.
— Откуда ты все это знаешь? — удивился господин Чхи, покачав головой. — Впрочем, неважно, — махнул он рукой. — Давай лучше скорее закончим с переводом, его уже ждут.
Мы продолжили работу, обсуждая варианты отдельных фраз и слов. Когда сложился окончательный вид перевода, я записала его и протянула господину Чхи. Он начал читать текст, попутно заметив:
— Тебе придется остаться: может, они опять всю ночь будут заседать.
Я поклонилась и сказала, что обязательно останусь. Он устало улыбнулся в ответ и поспешил наверх — отнести документы делегации, которая их уже ждала.
Я опустила голову на руки, закрыла глаза, и в голове тут же беспорядочно замелькали корейские и английские слова. Вскоре меня сморил беспокойный сон.
* * *
— Чжэ Хи! — услышала я сквозь снившуюся мне невозможно длинную очередь японских солдат. — Просыпайся! Пора идти! — Я заставила себя открыть глаза и подняла голову. Вместо японских солдат на станции утешения я увидела склонившегося ко мне Чжин Мо.
— Ты опять уснула, — сказал он. — Вставай, нам пора. Ки будет беспокоиться.
Я пошла рядом с Чжин Мо по пустым улицам — от штаб-квартиры временного правительства до его дома было шесть кварталов. С тех пор, как я получила работу, мы с Чжин Мо почти каждый вечер возвращались вот так вместе домой.
Сначала мне неловко было находиться наедине с мужчиной, который не был мне мужем. Но постепенно я поняла, что Чжин Мо мягкий и добрый человек. Беседы с ним часто напоминали мне давние разговоры с отцом. А его пламенная любовь к Корее и стремление найти новую форму правления были очень заразительны. Рядом с ним я оживала, испытывая неведомые раньше чувства.
Мы шли по прохладным весенним улицам, и я спросила:
— Как прошла сегодняшняя встреча?
Чжин Мо вздохнул. Глаза у него в последнее время сильно запали, он начал горбиться, и меня это тревожило.
— Не очень хорошо, — произнес он негромко. — Обе стороны считают, что имеют законное право управлять всем полуостровом, и никто не хочет уступать.
— И что будет дальше?
— Если американцы и русские оставят нас в покое, может, нам и удастся о чем-то договориться, — сказал он. — И те и другие согласились уйти в этом году, если мы сможем образовать единое правительство. Но русские хотят коммунистическое правительство, а американцы такого не потерпят. Они намерены любыми силами не допустить коммунизма в Корее. Получается тупик.
Какое-то время мы шли молча. По правую руку от нас лежал парк, машин на улице почти не было. Дул легкий ночной ветерок.
— А какая сторона, по-твоему, права? — спросила я и сразу об этом пожалела. Опять я задавала слишком много вопросов, и особенно неуместно такое поведение было в Пхеньяне: здесь не одобрялось подобное любопытство. Но Чжин Мо это, похоже, не беспокоило.
— Раньше я думал, что прав Север, — ответил он. — Именно на севере родилась Корея. У нас здесь больше промышленности, чем на юге. И, как ты знаешь, я верю, что нам лучше подходит социалистический строй. Но важнее всего объединение под властью единого правительства. Мы были разделены надвое на протяжении всей нашей истории: Север был союзником Китая, Юг поддерживал Японию. Теперь у корейцев есть шанс стать единым народом, если наше разделение не продолжат русские и американцы.
— И что же делать?
— Я вносил предложения на этот счет, но мои товарищи не желают слушать. Они несгибаемы. Они не идут на компромисс и, по-моему, ошибаются. — Чжин Мо приподнял бровь. — Это все, конечно, должно остаться между нами.
Я кивнула, радуясь тому, что он мне доверяет, и подтвердила:
— Разумеется.
Когда мы приблизились к дому, перед входом стояла черная машина с водителем внутри. Чжин Мо нервно оглянулся на автомобиль, потом быстро открыл дверь. Я поспешила за ним.
Мы с Чжин Мо разулись и вошли в гостиную. Ки Су сидела на тахте, поджав под себя ноги. Глаза у нее были красные. Рядом с Ки Су на тахте лежало ее зимнее пальто, на полу стоял чемодан. Их с Чжин Мо двухлетний сын Сук Чжу лежал, прислонившись к матери, и спал. На нем было дорожное пальто.
Чжин Мо увидел чемодан и замер.
— Что это значит? — спросил он.
— Я не могу больше так рисковать, Чжин, — сказала Ки Су. — Я уезжаю и забираю Сук Чжу.
— О чем ты? В чем тут риск? — удивился Чжин Мо.
Малыш Сук Чжу уткнулся лицом в бок матери и что-то промычал.
Ки Су сказала:
— Я не хочу сейчас говорить об этом. Ты разбудишь Сук Чжу.
— Если ты уезжаешь, то когда же мы поговорим? — возразил Чжин Мо, стараясь не повышать голос.
Сук Чжу открыл глаза и потянулся ручонками к матери:
— Мама?
Я шагнула вперед:
— Давайте я возьму его, чтобы вы могли поговорить.
