Ознакомительная версия.
Скотт отрастил усы и читал Байрона, Шелли, Китса, утверждая, что так он готовится к предстоящей работе. Я понятия не имела, чем могут помочь усы, и подозреваю, Скотт и сам не знал. И хотя стремительного старта не получилось — было уже начало июня, а он еще не начал писать и не закончил пить, возможно, так и было нужно. Нам надо было приспособиться к новому месту.
Как-то вечером Скотт вышел ко мне на террасу, где я любила сидеть после того, как уложу Скотти, и наблюдать, как постепенно темнеет небо и появляются звезды и луна, если в тот день ее было видно. Безвременье сумерек успокаивало меня. Мне было почти двадцать четыре, и, несмотря на все, что я успела повидать и попробовать, когда наступало затишье, я превращалась в ту самую девушку из Алабамы, которая любила плавать в залитой лунном светом бухте и танцевать всю ночь напролет.
— Привет, — сказала я, когда Скотт сел рядом со мной. — Я сегодня получила письмо от Сары Мэйфилд. Она выходит за Джона Селлерса. Помнишь Джона? Один из ребят, с которыми я гуляла, пока не познакомилась с тобой. Конечно, ничего серьезного, он был грубоват, я к такому не привыкла. Но, наверное, он изменился, раз Сара согласилась.
— Я готов, — отозвался Скотт. — Завтра снова берусь за книгу. Я просмотрел черновик, знаю, что нужно изменить. Все ясно предстало у меня перед глазами. — Он поставил два бокала и кувшин с вином на железный столик между нашими креслами. — Не могу описать, какая она будет потрясающая.
— Собираешься писать завтра, после того, как сегодня пил? Думаешь, хорошая идея?
— Вино — не выпивка, дорогая. В ресторанах его подают к завтраку, обеду и ужину.
— Все равно это выпивка. В нем есть алкоголь, это факт, нельзя просто отмахнуться от него.
— Здесь даже дети пьют вино, — возразил он.
— Может быть. Но это не оправдание.
— Хочешь занять место папочки в суде? — спросил он, наполняя бокалы и передавая один мне.
— Ты всегда так говоришь, когда знаешь, что я права.
— Это ты всегда так говоришь, когда хочешь помешать мне работать.
— Именно. — Этот выпад меня удивил. — Мне ужасно хочется, чтобы ты провалился. Поэтому я следую за тобой в Нью-Йорк, Вестпорт, Сент-Пол, Грейт-Нек и теперь во Францию — вот уже сколько, четыре года? Да, я оставила свою семью в Монтгомери, свой дом, своих друзей и все прелести Грейт-Нек, чтобы последовать за тобой через пол-мира и помешать тебе.
Он прищурился, почесал голову, прикусил ноготь на большом пальце.
— Я неудачно выразился. Извини. Я дегустировал вино и, наверное, слегка переборщил?
— Похоже на то.
— Это будет чертов шедевр, вот увидишь.
— Вино?
— Книга.
— Смелое заявление.
— Все, что я уже набросал, нужно переписать, но Зельда, в этом романе я наконец-то раскрою свой потенциал. И даже выйду за его пределы! Эта книга докажет, что я величайший писатель своего времени.
— Вот как? — Я все еще чувствовала раздражение.
— Именно. Величайший писатель своего времени и второй по значимости за всю историю человечества.
Второй по значимости. Я не могла не рассмеяться, и раздражение испарилось.
— Хорошо, что ты видишь все в правильном свете, — произнесла я.
Я пригубила вино. У него был глубокий, бархатистый вкус, отдающий черникой, ванилью и мхом древних холмов. Над оливами кружились летучие мыши, не давая разгуляться кровожадным комарам. Вдалеке звонил колокол. Ближе к нам слышался собачий лай. Вверх по холму поднимался запах лаванды, цветущей среди камней на побережье.
— Здесь все произойдет. Я чувствую, — убедительно проговорил Скотт.
— Приятно слышать, что ты снова так уверен в себе.
— Приятно чувствовать, что я снова уверен в себе. Последние пара лет выдались нелегкие.
— Но мы неплохо справились, — улыбнулась я. — Были и хорошие моменты.
— Их было слишком много. Я совершенно разбит И размяк. — Он ущипнул себя за живот, на котором и впрямь наметились складки. — Разленился, и моя производительность кошмарно упала. Ты понимаешь, что за два года, даже больше, я почти ничего не породил? Одна провальная пьеса, полдюжины рассказов, несколько рецензий и статей. Вот и все, пока я не заперся зимой и не написал те десять рассказов. Этот роман я обещал написать еще год назад. Мне уже двадцать семь лет Времени остается все меньше.
— Почему? — спросила я, глядя на небо: там появились звезды, из-за далеких гор кокетливо выглядывала луна.
— Я же говорил, все должно произойти до того, как мне исполнится тридцать.
— Что должно произойти? — Я знала, что он говорит не о книге. Она должна быть написана до того, как у нас кончатся деньги.
— Бессмертие. К тридцати автор теряет жизненную энергию, а с ней и свое видение. Все, что он хочет сказать о мире, должно быть пропущено через его молодость, пока он смотрит на все свежим, незамутненным взглядом. Помнишь мою статью «Что я думаю и чувствую в свои двадцать пять?» По сравнению с парнем, который написал «Рай», я и сейчас уже старик.
— Ты забываешь о таких, как Джордж. Он трезво мыслит и остроумно рассуждает, а ведь ему сорок два.
— Он не пишет художественных произведений.
— Если ты так беспокоишься, не понимаю, почему ты здесь теряешь время со мной. Иди и возьмись за работу.
Скотт встал, и я подумала, что сейчас он последует моему совету. Но вместо этого мой муж взял меня за руки и заставил подняться.
— Здесь, — он обнял меня за талию и прижал к себе, — я вспоминаю, почему попросил эту прекрасную, поразительную женщину всюду следовать за мной, и хочу от всей души поблагодарить ее за то, что она согласилась.
Первый раз, когда я потеряла себя, по-настоящему утратила все свои черты, ту девушку, какой я была, женщину, которой становилась, случился здесь, в Сен-Рафаэле, в ласковых объятиях средиземноморского лета.
Романтическое завершение нашего вечера на террасе оказалось романтическим завершением всего. Теперь, когда Скотт с утра до вечера работал в бывшем домике для прислуги виллы «Мари», Лиллиан занималась Скотти, а мне не нужно было готовить и убираться — впрочем, и то, и другое у меня все равно выходило скверно, в каждом моем дне образовывалась зияющая пропасть. На самом деле в пропасть превращалась вся мой жизнь: наш распорядок должен был остаться таким еще надолго, а друзей поблизости у меня не было. Дни тянулись медленнее, чем целые месяцы. Да, я читала и немного рисовала, но какое-то беспокойство все равно не оставляло меня, зудело докучливым комаром в голове.
Лиллиан имела четкое представление о распорядке дня для маленького ребенка. Я писала маме:
Она заставляет Скотти съедать все фрукты и овощи на тарелке и начала учить ее алфавиту в нормальном порядке и задом наперед. По утрам и перед обедом они делают зарядку, есть время и для купания, и для чая, и для того, что Лиллиан называет «учебным периодом». Если я прерываю их, Лиллиан хмурится. Я хотела бы дать ей расчет, но Скотт говорит, не без оснований, полагаю, что с моими гастрономическими привычками и наплевательским подходом к распорядку дня из меня не выйдет хорошего наставника для ребенка. Он говорит, что Скотти нужны структура и дисциплина, иначе из нее вырастет вторая я, а нам это не нужно, верно?
А мама писала в ответ:
В том, что касается няни, я согласна со Скоттом. Мы так и не смогли привить тебе дисциплину в раннем детстве и в результате много натерпелись, когда ты стала подростком. Думаю, судья все еще не оправился от попыток тебя воспитать. Говорят, англичанки — лучшие няни, хотя наша старая тетушка Джулия была по-своему очаровательна, так что я бы посоветовала тебе придумать, как с пользой проводить свободное время. Напиши сестрам — они беспокоятся за тебя, как и мы с папой. Хотя от этой привычки родителям не избавиться, как бы ни сложилась жизнь ребенка.
Чтобы занять время, я вернулась к своим вестпортским привычкам — гуляла по окрестностям прохладным утром и плавала в море после обеда. Какое блаженство — ступить с нашего маленького пляжа в теплую, пронзительно-голубую воду и плавать до изнеможения. Оставшийся после беременности жир наконец-то растворился в море, моя кожа впитывала солнечные лучи и просила добавки. Порой мне удавалось уговорить Лиллиан включить в спортивную программу Скотти поход на пляж, случалось, Скотт отрывался от работы, чтобы составить нам компанию, а иногда днем или вечером к нам приходили гости. Но в основном я была предоставлена самой себе.
Я стала брать на пляж альбом для рисования и книги. Растянувшись на тростниковой циновке, блестя на солнце, как выдра после купания, я рисовала анемоны, читала Джеймса, Киплинга, Форда Мэдокса Форда или провокационный роман Колетта «Шери». Его я выбрала, чтобы потренировать свой французский, но он, возможно, оказал на меня не самое благоприятное влияние. Иногда я записывала идеи для рассказов или писала сестрам и друзьям. Так могли пройти — и впрямь проходили — целые дни.
Ознакомительная версия.
