Я действительно написала рецензию, смысл которой легко укладывался в простое соображение, что роман Зыкова — полная параша, и в назначенный день прибыла на нужную станцию метрополитена, где Лев уже поджидал меня, — я узнала его по газете «День грядущий», которую он держал под мышкой.
Теперь, делая попытку анализировать эйфорию, охватившую меня после первой нашей встречи, я думаю, что немалую роль здесь сыграл эффект приятной неожиданности от облика Льва. В какой-то степени он обманул мои подсознательные стереотипы, сложившиеся в отношении безвозрастного русского патриота — почти всегда алкоголика с прогнившими зубами, зимой и летом пошаривающего по земле в растоптанных китайских кедах.
Лев был одет в белые брюки, которые хоть и были слегка ему малы (потом я узнала, что это брюки его брата-раввина), но все же не слишком обтягивали зад, толстовку с покушением на артистизм, и, пожалуй, только жутковатые капши из свиной задницы портили его костюм, но я почему-то не обратила на это должного внимания. Конечно, его зубы слегка подгнили, и безудержное курение окрасило их в мышиный цвет, но, если попытаться проследить саму динамику человеческой чувственности в ее движении от влюбленности к ненависти, придется смириться с тем, что физическое несовершенство вначале, как правило, не имеет для нас значения.
(Ведь, в конечном счете, встречаясь с кем-то и влюбляясь в него, мы снова и снова влюбляемся в некую лучшую часть себя, в тот парадический образ, который душа хранит в себе со времен синкретизма. Если принять к сведению слова Платона о временах, когда люди были четырехруки и четырехноги, когда единая душа пребывала в неистощимой любви, то наши мечты об идеале, эту вечную наивность сердца, оплаканную романтиками, можно назвать забытым языком рая, которым в одиночестве мы порой овладеваем в совершенстве.)
Разумеется, я не могла думать всего этого, когда встретила Льва. Я внимала его щедро льющемуся обаянию с первой же минуты нашего сидения в каком-то грязном баре, где пиво подавали в пластиковых стаканах. Так или иначе, он понравился мне еще и тем, что сам платил за пиво, — тот первый раз был единственным, когда я не чувствовала беспокойства, находясь с ним в общественном месте. Впоследствии он стал стремительно скатываться к первоначальному образу русского патриота, о котором я упоминала, и я всегда боялась заходить с ним в кафе — мне казалось, что у него не хватит денег расплатиться, а когда зимой ему вырвали четыре зуба и он разгуливал по Москве с черной, вонной воронкой вместо рта, я призналась себе, что очень им разочарована.
Сейчас уже трудно толком вспомнить, о чем мы тогда говорили: трудно потому, что, в сущности, каждый из нас всегда говорил сам с собой. Лев рассказывал об интересных, с его точки зрения, случаях из собственной жизни и при этом испепелял меня бессмысленным театральным взглядом. Его трудно винить за это — он был всего лишь необразованным тридцатилетним мальчиком, которому все еще казалось, что жизнь впереди, и дурным актером, учившимся на плохих примерах. Все его истории, разумеется, были враньем, причем очень сентиментальным враньем. Он рассказывал мне о роковой любви к женщине, которую однажды потерял между входом и выходом «Макдоналдса», а потом встретил через много лет, и она попросила его выбрать для нее свадебное платье.
— Она заявила мне: «Хоть сам ты выглядишь ужасно, — в этом проявлялась его мнимая претензия на самоиронию, в действительности он относился к себе очень серьезно, даже с оттенком некоторого трагизма, — у тебя есть вкус и ты можешь мне помочь».
Впоследствии мне стало ясно, что Лев обладал неким устойчивым набором шаблонных историй, шуток и умозаключений, которые при случае мог развить и, напиваясь, начинал рассказывать мне по второму, а то и третьему разу или, ничуть не стесняясь, при мне другим людям.
Мою рецензию Лев принял воодушевленно и, как я позже поняла, совершенно не собираясь читать. Для меня до сих пор является малозанятной тайной, как он мог работать в газете и даже писать статьи, призывающие божественные громы на губителей России, при том что ничего не читал и вряд ли был к этому способен вследствие какой-то вязкой, отупляющей лени, владевшей всем его существом.
И вот мы пялились друг на друга с противоположных концов стола в баре, где перед стойкой почему-то стояло пианино, и какая-то претенциозная дура барабанила по клавишам. Лев был очень мил, юморил, и к тому моменту, когда он признался, что женат, я уже успела пустить в ход весь свой арсенал бывалой шлюхи. Мы разговаривали о работе, о каком-то знакомом Льва, в поисках сигарет сунувшем руку в сумку женщины, с которой провел ночь, и выудившем ее паспорт, где было написано, что она родилась в 1932 году, и о прочих мелочах жизни. Когда перед каждым из нас появился четвертый стаканчик пива, Лев заговорил о сексе, и я поняла, что нужно держать ухо востро и не брякнуть чего-нибудь неподобающего.
Надо признаться, я была несколько напряжена в эту нашу первую встречу, потому как, во-первых, боялась забыться и начать материться, как пьяный португалец, а во-вторых, желая соответствовать Льву, изъяснялась длинными сложноподчиненными предложениями, то и дело вставляя в свою речь философские термины, — зря старалась, как выяснилось потом.
Был уже вечер, когда Лев извинился и сказал, что у него запланирована еще одна встреча. Мы вышли из бара, и он решительно направился к метро, а я бодро поскакала за ним, чтобы не ловить у него на глазах такси и не показаться растленной буржуазной проституткой.
Прощаясь, он поцеловал меня, и всю дорогу домой, в вонючей вагонной тряске, среди потных мужиков в сандалиях, из которых торчали черные, окаменевшие ногти, я тревожно, не в силах подавить счастливую улыбку размышляла над тем, что, возможно, неправильно так вести себя при первой же встрече, потому что я достаточно ясно дала Льву понять, что хочу спать с ним. Но потом я просто отогнала от себя эти грустные мысли и весь вечер упоенно размышляла над тем, как прекрасно наконец встретить настоящего порядочного мужчину, как восхитительно мне с ним будет в постели — в общем, хуже всего было то, что я опять запила.
Лев названивал мне целыми днями — благо я пьянствовала дома, взяв больничный. Откупоривая очередную бутылку, я смеялась от счастья, вновь чувствуя себя красивой, желанной, лениво отмахивающейся от телефонных звонков влюбленных мужчин, и по сто раз в день смотрелась в зеркало (стыдно вспомнить, я даже устраивала своего рода хмельные пантомимы). И вот через два дня Лев наконец сформулировал то, чего добивался от меня, — он пригласил меня в квартиру своих родителей на Пушкинской площади (проклятый Пушкин просто преследовал меня), как он выразился, «посмотреть закат».
Это было ужасно. Я чуть было не потеряла Льва навсегда.
С самого начала наше свидание было омрачено тем, что накануне мне приснился Дауд, и я проснулась в пьяных слезах, осознав вдруг, как скучаю по этой неверной сволочи. Я лежала в темноте и, дрожа, курила одну сигарету за другой, я тиранила свое сердце воспоминаниями о том, как мы чудесно жили с Даудом, как по вечерам валялись на диване и смотрели телик, ели сандвичи и запивали их виски со льдом, а потом шли в спальню и трахались. Черт возьми, я поняла, что о любом человеке можно вспомнить что-то хорошее, — в конечном счете с Даудом мне часто было весело, и, невзирая на то что он срал с открытой дверью и писал в раковину на кухне, я по-своему любила его. При том что я решительно не задавалась вопросом, какого, собственно, дьявола собираюсь сегодня на свидание со Львом, меня передергивало от мысли, что Дауд уже, возможно, забыл меня и трахает теперь какую-нибудь официантку с пережаренной перманентом башкой.
Душный московский закат, напоминающий о живодерне созвездий, и впрямь застал нас со Львом на узком балконе, где мы сидели, задрав ноги на ржавую решетку, и пили приторное вино, от которого зубы к вечеру стали флюоресцентно синими. Лев рассказывал о том, как шестнадцать лет назад вышел на этот балкон и увидел в соседнем окне голую женщину.
Квартира, в которую он меня привел, была пуста, и по известным признакам бедствия я заключила, что в ней был недавно закончен ремонт. Заваливающееся, как красномордая пьянь, солнце тускло отражалось в отциклеванном паркете, вместо светильников с потолка в комнатах свисали тревожащие воображение крюки, а туалет и ванная напоминали аналогичные места в баре средней руки, и зябко выпорхнувшая из-под крана рука сама искала электрическую сушилку. Лев объяснил мне, что его прославленный отец собирался сдать эту квартиру и именно для этого разорился на ремонт. Когда почти через год я поинтересовалась, удалось ли осуществить этот проект века, он ответил, что нет, но потенциальные жильцы вот-вот найдутся, из чего я делаю вывод, что этот пункт наблюдения за голыми женщинами пустует до сих пор.
