Он встретил меня у памятника Пушкину, в белом костюме с лоснящимся задом и гнусного вида сандаликах. В руках Лев держал пакет с пигментирующим зубы вином и орешками.
— Ты прямо как Джавахарлал Неру, — грустно сказала я.
Лев водевильно расхохотался и повел меня на прогулку — он мотивировал это тем, что еще недостаточно стемнело и закат будет смотреться не слишком выгодно. Он взял меня под руку и, позванивая пакетом, мы влились в потную толпу людей, шедших куда-то и менявших направление без всякой видимой цели. Лев заявил, что если я хочу пить, то можно выпить пива в накрытом целлофаном от дождя «уличном кафе», из которого доносился гулкий рев и где кто-то, кого с улицы было не видно, бренчал на гитаре блатные песни. Я засомневалась в целесообразности этого поступка и предложила купить воды в «Макдоналдсе», но он надменно поджал губы и заявил, что в «Макдоналдс» никогда не заходит. Я так и не узнала, с чем это было связано — с утраченной любовью или воинствующим патриотизмом.
Мы пошли в кафе под целлофаном.
Вечером, когда закат являл себя во всей красе и было выпито немало вина, Лев рассказывал мне о своей службе в армии. Позже я поняла, что эти два года в армии, в то время, когда уже никто туда не шел («Девяносто третий год, — всегда подчеркивал он, — от нашего военкомата отправлялись только два человека!»), были для него своего рода оправданием всего дальнейшего бесцельного существования. О полупьяной, распадной службе на берегу Финского залива он говорил так, как, возможно, говорят об Афганистане или Второй мировой, — во всяком случае, этот малозанятный жизненный эпизод занимал в его сознании непозволительно много места. Свою службу в армии, ради которой Лев оставил институт и никогда больше в него не вернулся, он воспринимал как некий подвиг, акт самодовлеющего героизма, выделявший его из общей массы прозябающих в ничтожестве русских людей.
В действительности же он оказался в армии по причине того, что был бездарен и ненормально ленив для учебы в вузе, и, прямо заявляя о том, что отец выхлопотал для него местечко в пограничных войсках, похоже, никогда всерьез не задумывался, почему ему было там так привольно. Сейчас мне уже трудно припомнить многочисленные фантастические истории, касавшиеся отрезка времени от призыва до демобилизации, да и скорее всего это просто не нужно, если учитывать, что больше половины того, что говорил Лев, оказывалось враньем. В память мне врезалась только декадентская история в духе позднего Бунюэля, в которой Лев повествовал о том, как под конвоем (?) ехал на электричке в какую-то другую часть и повстречал тринадцатилетнюю девочку, которая, не раздумывая, дала ему в тамбуре. Об этой девочке, чей образ явно был порожден фантазией свидригайловского типа, он говорил, заламывая руки и как бы коря себя за непозволительную слабость, которую перед ней явил, — полагаю, в его представлении, эта галиматья добавляла образу демонизма.
Он взял меня за руку и сказал:
— Как странно, что мы познакомились только два дня назад, а сегодня сидим рядом, на этом балконе, и мне кажется, что мы знакомы уже много лет.
— Синдром «Темных аллей», — ответила я с усмешкой, — навязчивое дежа-вю.
— Я не читал… — вздохнул Лев.
У него был довольно странный, я бы сказала, подростковый способ заинтересовать собой женщину. Сжимая мою руку в поте своей ладони, он до одурения говорил о каких-то других девках, которые безумно его любили и от этой безысходной любви даже стремились разрушить его семейное счастье. В сущности, все достижения его тридцатилетнего социального пути были крайне сомнительны, если не сказать ничтожны, и поэтому он был вынужден постоянно художественно переосмысливать свои краткосрочные романы с продавщицами открыток и официантками в домах отдыха.
— Совсем недавно я расстался с девушкой, которая доставила мне массу сложностей, — таинственно произнес Лев. — Ее тоже звали Лиза. Мы познакомились на радио, — с радио тоже была связана целая сага, не уступающая, а в чем-то и превосходящая милитаристскую эпопею Финского залива, — ей было семнадцать лет, и я просто играл с ней. Мой друг был в нее влюблен, и он даже хотел на ней жениться, но я сказал: «Можешь это сделать, но она все равно будет моей любовницей!» Это тянулось целый год, и в какой-то момент я понял, что и сам полюбил ее, но с ней было очень тяжело, она все время требовала внимания, а потом она пришла к моей жене, когда меня не было в городе…
Сказав все это, он притянул меня к себе и поцеловал. Целовался он ужасно — складывая язык трубочкой и сжимая губы. Мы повалились на пол, и Лев, сопя и пыхтя, достал из заднего кармана брюк самые дешевые презервативы, из тех, что продаются в аптеках, слепленные в перепончатые хвосты. За стеной захохотала какая-то женщина, а он шепотом поинтересовался, сколько стоит на такси отсюда до моего дома. Я брезгливо ответила, что у меня есть деньги, но он все же сунул мне в кулак сто рублей, и все время, пока мы корчились на недавно отциклеванном полу, а я изображала страсть, эти деньги были у меня в руке, потому что я не знала, куда их можно положить, не оскорбив его.
Мы трахались в миссионерской позиции (за всю свою бурную половую жизнь Лев смог освоить только ее и позу «раком»), на скользком паркетном полу, и как бы пьяна я ни была, я была вынуждена признаться себе в том, что член у Льва тощий и короткий, как дистрофический карлик, и что я никогда не кончу. При этом мне очень хотелось получить удовольствие, ведь я не спала ни с кем почти полгода, и, закрыв глаза, я представила себе, что ебусь с Даудом. Перед моим внутренним взором, как форпост-призрак, возник его огромный обрезанный член, я приложила титанические психические усилия, чтобы вспомнить, что чувствовала, когда он вылизывал языком все мое тело, и…
Хуже всего было то, что я довольно внятно простонала: «Даудик…»
— Что? — спросил Лев.
— А что? — Я сделала вид, что получила космический оргазм и сейчас просто не понимаю, где нахожусь.
— Ты произнесла какое-то жуткое восточное имя, — настаивал Лев. — Даудий?.. Или как? Я не расслышал.
— Да нет. — Я шутливо отмахнулась. — Тебе, наверное, послышалось.
Лев был оскорблен — для того чтобы это понять, не нужно было быть Фрейдом.
— Нет, мне не послышалось. — Он зачем-то отодвинулся от меня и прикрыл член рукой, как в бане. — Это очень неприятно, когда ты влюбляешься в женщину, занимаешься с ней сексом, а в конце понимаешь, что все это время она думала о Даудии.
— Его имя Дауд, — огрызнулась я. — И я не думала о нем, а просто сказала «Даудик», я не знаю почему. Сорвалось с языка.
— У меня такое чувство, как будто я участвовал в групповухе, — трагически произнес Лев.
— Тебе неприятно? — зачем-то уточнила я.
— Неприятно?! — взорвался он. — Покажи мне человека, который будет вне себя от счастья, если в постели его назовут Мамукой!
— Прости меня, — сказала я.
— Не за что, — Лев встал и начал одеваться.
Вернувшись домой в крайне смятенных чувствах, я открыла бутылку вина и позвонила Любе. Она тоже выпивала в одиночестве, так как у «деда» были переговоры. Запинаясь и хихикая, я пересказала ей мой разговор со Львом и постаралась описать ключевые моменты прошедшего вечера.
Люба похабно заржала.
— Понимаешь, черт, — сказала я, — у меня в башке что-то происходит — я все время сравниваю его с Даудом, и, и… Дауд во многом оказывается лучше. Но при этом у меня такое чувство, что я влюбилась в него, а с Даудом такого не было. Но Дауд… — Я понимала, что несу какую-то сбивчивую парашу, но не могла остановиться. — Он был… как сказать?.. Мужчина. Такой, каким он должен быть. У него были деньги, и они сообщали ему какое-то достоинство, достоинство мужчины, который может платить за капризы своей подружки, понимаешь?
— О да, — ответила Люба.
— Я не боялась его, нет, — продолжала я, закуривая пятую сигарету, — но я уважала его, потому что знала, что он выше меня, просто потому, что он — мужчина, и мне было очень хорошо и спокойно от осознания этого простого факта. И если бы после секса я сказала ему «Лев», он бы просто врезал мне и не стал бы ничего выяснять. И ты знаешь, самое ужасное — это любить мужчину и не уважать его, лучше уважать, но не любить. Когда он стал спрашивать про Дауда, я поняла, что он — ничто, просто говно, которое не может справиться даже с бабой, что он не сможет решить никакую проблему и мне все придется делать самой, ты понимаешь? — У меня возникло ощущение, что Люба меня не слушает.
— Да, — отозвалась она. — Прекрасно понимаю, но что тут можно сказать? Я вчера выпивала с Даудом, и, ты знаешь, он отличный парень, мне стало так его жалко, что мы вместе плакали… — Я представила себе, до какого состояния нужно было нажраться, чтобы плакать вместе с Даудом об утраченной любви. — Он тебя любит, он говорил только о тебе. Оказалось, он по всему Дубаю искал проститутку, похожую на тебя, а когда нашел что-то в этом духе, у него, — Люба понизила голос, — не встал. Возвращайся к нему, что ты сидишь во всем этом дерьме и трахаешься с какими-то нищими козлами? Он тебя будет на руках носить.
